Книга Смех людоеда - Пьер Пежю

Сую шоферу деньги, прошу подождать. Двор залит водой, она хлещет с высоты пяти этажей из дырявых желобов. Маслянисто поблескивают лужи.

Не сразу нахожу металлическую дверь первого этажа, хотя мне ее хорошо описали. Слышу крики где-то наверху. Кто-то ругается на черной лестнице. Хлопает дверь, и снова становится тихо. Внезапно прямо у меня за спиной приоткрывается тяжелая серая створка.

— Это вы? Давайте поживее!

Какая-то разъяренная бабенка, тяжело дыша, хватает меня за рукав и тащит куда-то вглубь. В комнате пахнет стряпней и хлоркой, от низко подвешенной лампы тянутся длинные тени. Почти сразу различаю стол, заставленный склянками, заваленный инструментами и бинтами, и узкий диван, на котором лежит неподвижная Клара с неживым лицом. Губы у нее синие, кожа восковая, руки судорожно прижаты к животу. Между ног зажаты красные от крови полотенца. На полу у ножки дивана таз с мутной водой, в которой плавают еще какие-то тряпки.

Наклоняюсь над ней. Когда я прикасаюсь к ее щеке, Клара открывает глаза, и ее начинает колотить дрожь. В жизни не видел у нее такого лица — изломанного страданием, отвращением и гневом. Она бессильно разлепляет губы, пытаясь объяснить мне то, что я и так уже понял.

— Помогите ей подняться и заберите отсюда! — верещит старуха у меня за спиной. — Мне здесь это ни к чему. Сама виновата, что у нее кровь хлещет. Сама это все наделала, нечего было дрыгаться. Если не знаешь, чего хочешь, нечего было ко мне приходить. Здесь не то место, чтобы ломаться и капризничать! Совсем никакого понятия!

Позже я подумаю, что надо было дать старухе по морде, чтобы она, наконец, замолчала и дала мне спокойно заняться Кларой.

— Деньги я все равно себе оставлю, так-то вот! Не я виновата, что она не дала мне довести дело до конца. А полотенца берите себе, только заплатите мне за них отдельно. И пусть подоткнется покрепче.

Я положил деньги на клеенку. Осторожно приподнял Клару, совсем худенькую и легкую. Раненая зверушка, попавшая в капкан. Но я должен сдержать страх. Должен сдержать ярость. Слышно, как дождь барабанит по стеклам. Клара шатается, задевает низко висящую лампу, лампа крутится, тени пляшут.

Выставив нас за дверь, старуха ворчит вслед:

— Все обойдется. Но вы могли бы, когда этим делом занимаетесь, все-таки думать о последствиях!

Клара цепляется за мою руку. Дождь усиливается. Клары почти нет — тень, полурастаявший дымок.

В такси, которое везет нас в больницу, я не могу удержаться и крепко сжимаю ее колени левой рукой.

— Вам бы лучше «Скорую помощь» вызвать! — спокойно замечает шофер.

Но едет. Он все понимает. Я попросил отвезти нас в больницу Святого Антония, но по парижским улицам все труднее продвигаться.

— Это из-за дождя, — объясняет шофер. — Да еще и манифестации. Совсем застряли.

Подавшись вперед, как будто таким способом могу сдвинуть машину с места, кричу:

— Тогда везите в центральную, туда ближе. Живее!

Шофер, искренне расстроенный, чертыхается и поминутно приподнимает кепку, чтобы почесать голову или вытереть пот со лба. Без толку сигналит, пытаясь проскочить или развернуться. Стекла запотели, я не узнаю улиц, по которым мы пробираемся. Мы оказались в самой середине невидимого сражения. Ночь, световые вспышки, тени толпы, скрежет металла. И кровь, льющаяся из раны, о которой я совсем недавно понятия не имел. Что делать? Клара умрет, думаю я. Панику тоже надо сдержать. Остаюсь наедине с тоской и одиночеством девушки, прижавшейся ко мне, но совершенно недосягаемой, недоступной для любви.

Как я ни настаивал, в службе неотложной помощи больницы мне не разрешили пойти следом за каталкой, на которой увезли съежившуюся дрожащую Клару. Они мгновенно сообразили, что речь идет о неудачном аборте, но с насмешливым презрением называли его «самопроизвольным выкидышем». Я угадывал в них смутное желание отыграться, вялое неодобрение, враждебность, жаждущую наказать за то, что на самом деле преступлением не считается, но остается им в глазах закона. Они будут выхаживать Клару, но сделают это без жалости.

Когда я снова ее увидел, она была одна в маленьком боксе. У нее уже ничего не болело. Кровотечение остановили. Лежа в длинной бесформенной рубашке, она смотрела на меня горестно и покорно. Слабым голосом поблагодарила и ничего объяснять не стала. Потом ожила: за прозрачной синевой ее глаз вспыхнул огонек, крохотный черный объектив нацелился на меня. Клара снова взяла верх надо мной.

— Видишь, Поль, я сразу подумала о тебе. Я толком не знала, как тебя найти, но знала, что ты сразу прибежишь. А пока я тебя ждала там, у этой женщины, я пыталась вспомнить, какое лицо было у тебя на фотографиях, которые я делала. Я тоже меняюсь… Когда-нибудь я тебе расскажу. Никогда не забуду, что ты для меня сделал… Знаешь, теперь все хорошо.

Позади меня появилась медсестра.

— Теперь дайте ей отдохнуть. У нее было несколько разрывов, но ничего серьезного. Довести девушку до того, чтобы она позволила так себя искромсать! Да еще и впустую! Что за несчастье! Тем, кто пишет законы, должно быть стыдно! Пришли бы сюда и посмотрели на то, что мы видим каждый день.

Она мягко взяла Клару за руку, прикрыв глаза, стала считать пульс.

— Ей надо отдохнуть. Сейчас сделаю вливание. А дальше пусть решает доктор. Завтра утром, если у него будет время, если он согласится. Вы знаете, что это означает?

Клара слабо махнула рукой.

— Поль, ты замечательный, только, пожалуйста, сейчас уйди… Ты знаешь, у нас с тобой всегда так.

У меня кружится голова. Пячусь к двери, потом выбегаю из больницы. Теперь мой собственный живот набит колючей проволокой. Я знаю, что в моей открытой всем ветрам мастерской «Утроба зверя» напрягается, урчит или усмехается — она всегда наготове! И почему надо было, чтобы Клара вновь появилась в моей жизни именно сейчас? И сколько раз она еще появится, волнующая и взволнованная, в ближайшие годы, пока я буду день за днем ожесточенно тесать и колоть, стараясь обратить тревогу в камень?

Через день я решаю снова наведаться в больницу. Я хочу знать, что произошло с Кларой. Жанна, которой я все рассказал, настояла, чтобы я взял ее с собой. Я знаю, чего ей это стоило: имя Клары по-прежнему связано со старой раной, с безмолвным унижением, не говоря уж о невнятной связи со мной, из-за которой она решила не страдать. Но Жанна остается Жанной. Она чувствует мое смятение и понимает отчаяние немецкой девушки.

И в приемном покое, и в службе неотложной помощи нам говорят, что Клара выписалась из больницы. Где она — никто не знает.

— Вы ей не родственник. Нам нечего сказать. Считайте, что ничего не произошло.

Нам дают понять, что мы легко можем нарваться на неприятности. Мы с Жанной молча идем к Сене. Я прекрасно знаю, что она сейчас чувствует. Куда мне девать руки? Как остановить кружение мерзких мыслей? У меня в голове орут вопросы: кто отец? Почему Клара позвала на помощь именно меня? Почему она не хотела этого ребенка? И почему она его хотела, несмотря ни на что? Давно ли она живет в Париже, не подавая мне ни малейшего знака?