Книга Музей моих тайн - Кейт Аткинсон

Я сижу рядом с Нелл, старательно жую и молчу, но это не значит, что я в безопасности. Банти, как обозленная кобра, вдруг делает выпад в мою сторону:

— Руби, ну-ка ешь быстрей, иначе просидишь тут до тех пор, когда мы все уже будем в театре.

Она, кажется, ужасно довольна собственным остроумием. Неужели это моя настоящая мать? Зачем она так? Что за удовольствие она получает от подобных выпадов? Во-первых, у нас вполне достаточно времени. А во-вторых, моим родителям не придет в голову взаправду оставить меня дома и пойти без меня на пантомиму. Верно ведь?

— Да, — вдруг произносит Джордж. — Руби, хватит копаться, нельзя всю жизнь всюду опаздывать.

Он принимает сторону Банти — трудно сказать, то ли для того, чтобы ее умаслить, то ли наоборот, чтобы раздразнить. Я начинаю есть со всей возможной скоростью, но останавливаюсь, разинув рот, когда Нелл (она то впадает в туманное состояние, то снова выскальзывает в явь) вдруг поворачивается ко мне и произносит (на каком-то иностранном языке): «Окстись, девка!» Долю секунды вся семья смотрит на меня, как воробьи на бедного невинного подкидыша-кукушонка.

Банти, которая сама еще жует, начинает выхватывать со стола тарелки, не обращая внимания на протесты Нелл, даже не успевшей приступить к еде. Мне кажется, Банти была бы счастлива, если бы у нее была возможность вымыть посуду еще до того, как мы поели. Она вплывает с кухни с хрустальной вазой, полной резаных консервированных персиков — их ломтики как большие улыбки, в точности подобные широченной маниакальной улыбке, застывшей на лице самой Банти. (Это доведенная до предела версия улыбки из Сноски (iv).) Банти раскладывает персики, и когда Патриция говорит, что персиков не хочет, Банти сообщает: очень жаль, но вазу нужно освободить для трайфла, который будет приготовлен на День подарков. Банти единственная во всем Йорке умеет правильно готовить вишневый трайфл, и, боясь посягнуть на сакральные свойства трайфла, Патриция берет свою миску персиков, но прежде склоняется к Джорджу и произносит утрированным доверительным шепотом: «Говорят, скромность — лучшая добродетель, верно ведь?»

Джорджу сильно не по себе: он не знает, на что намекает Патриция, но почти уверен, что это имеет какое-то отношение к Блуднице.

Джордж режет ложкой пополам ломтик персика, накладывает сверху взбитые сливки и деликатно подносит все вместе к губам.

— Сливки скисли, — провозглашает он, едва попробовав.

Ложка застывает в воздухе на полпути к пшеничным усам — точно такого же цвета, как персики. Джордж сверлит взглядом Банти, подначивая ее возразить. Миролюбивый дух Рождества начисто забыт.

Патриция, сидящая напротив меня, съедает ложку персиков со сливками и давится. Она кивает мне и одними губами произносит: «Скисли». Нелл — видимо, в страхе голодной смерти — уже прикончила свою порцию.

Банти облизывает губы, как чистоплотная кошка.

— По-моему, нормальный вкус, — тихо говорит она. Она держится очень храбро, совсем как Дебора Керр в фильме «Король и я».

Джордж отталкивает свою тарелку.

— Ну вот сама и ешь, — говорит он, ставя Джиллиан перед неразрешимой дилеммой; она замирает с полным ртом противных сливок и скользких персиков, не зная, к кому из родителей подлизаться.

Но ей тут же подворачивается случай выплюнуть дилемму обратно в миску — Банти и Джордж отвлекаются на громкий храп Нелл. Та спит крепко, как ореховая соня, уронив голову в пустую тарелку.

* * *

— Сзади! Сзади! — самозабвенно орет Джиллиан. (Она-то имеет в виду Злую Ведьму, но я боюсь, что это уже идет к ней сладостная смерть во всем своем призрачно-прозрачном великолепии.)

— Ш-ш-ш, — шикает Банти, чопорно надувая свежеуподобленные розовому бутону губки. — Потише, а то услышат.

Абсурд этих слов не укрывается от Джиллиан: кричит весь зрительный зал, потому что как раз сейчас ведьма, эльф, панда, корова и храбрый крестьянский парень мечутся по сцене, пока Гензель и Гретель прячутся в куче листьев. (Почему вдруг панда? Не знаю — разве для того, чтобы доставить удовольствие Патриции. Она подталкивает меня локтем и говорит: «Смотри! Панда!» — с такой редкой у нее ноткой счастья в голосе.) Джиллиан, ничтоже сумняшеся, продолжает орать во всю глотку. Молодец, Джиллиан, так держать.

Когда на сцену вызывают добровольцев из зала, я вдавливаюсь в кресло как можно глубже, а Патриция становится полностью невидимой. Но Джиллиан удержу нет — не успеешь сказать «еще как», а она уже щелкнула каблуками лайковых туфелек, взмахнула слоями нижних юбок и вознеслась на сцену, где обаяла панду и самозабвенно распевает.

— Подумать только, — неловко говорит Банти, обращаясь к женщине в соседнем кресле (я сижу в середине семейного сэндвича — с одного конца Джордж, потом Джиллиан, я, Патриция и с другого конца Банти). — Да, наша Джиллиан очень способная девочка.

Впрочем, ей недолго осталось.

Когда Джиллиан возвращается на место, видно, что она раскраснелась и раздражительна (истинная дочь своей матери) из-за того, что ей пришлось покинуть огни рампы.

— Все хорошее когда-нибудь кончается! — говорит Банти, улыбаясь застывшей улыбкой и глядя исключительно на сцену.

Если бы Гензель и Гретель навеки остались в лесу, мы могли бы застрять во времени и остаться с ними, забыв о Блуднице, скисших сливках и не покрытом глазурью рождественском пироге. И Джиллиан тогда не умерла бы. Но сюжет не остановить — ведьму сжигают, превращая в кучку обугленных тряпок и пепла, злую мачеху прощают, детей возвращают настоящим родителям. Гензель и Гретель находят сундук ведьмы, из которого извергаются изумруды, алмазы, опалы, рубины (!), сапфиры, светясь, как разноцветные прозрачные карамельки в пакетике, который мы делим с Джиллиан. Добрая фея выстреливает из волшебной палочки сверкающими блестками — такой густой струей, что я протягиваю руку и касаюсь ее.

— Ну что ж, на этот год отделались.

Джордж вскакивает с места, не успели в зале и свет зажечь. Мы еще аплодируем, а он уже стоит в фойе и раскуривает сигарету. Банти безумной белкой скачет в своем конце ряда, веля нам поторопиться, а мы безнадежно копаемся в куче шапок, перчаток, шарфов, программок. Зачем Банти это делает? Зачем эти призывы к паническому бегству, словно нам грозит землетрясение, когда совершенно ясно, что нам еще долго стоять, ожидая, пока схлынет толпа у выхода из зала. Джиллиан не может оторвать глаз от пустой сцены и вдруг разражается слезами. Банти проталкивается вдоль ряда, расточая извинения людям, которых толкает по дороге, — «очень устали», «перевозбудились», «дети, знаете ли», — а сама тем временем тайно и злобно дергает Джиллиан за руку, шипя: «Когда ты наконец хоть немного повзрослеешь!»

То, что именно эта фраза Банти стала последними ее словами, обращенными к Джиллиан, — конечно, трагическая случайность. Ее увещевание не только тщетно — разумеется, Джиллиан не суждено повзрослеть, — но и не очень любезно в качестве финального аккорда. Однако это проблема Банти, а не моя. Мои последние обращенные к Джиллиан слова, вместе с которыми я протянула ей карамельку, были: «Ты хочешь последнюю красную или мне можно ее взять?» Довольно нейтрально в данных обстоятельствах, и, к счастью, она взяла конфету (не забывайте, мы говорим о Джиллиан), так что я впоследствии не буду мучиться угрызениями совести.