Книга Волною морскою - Максим Осипов

— Раньше существовало распределение, — говорит Виктор Михайлович, однако общие темы предпочитает не развивать.

Когда-то, бывало, думал: что плохо, что хорошо, а с годами — к жизни, к себе — привык. Как все, старается избегать неприятностей. Если просят назначить то или другое лекарство или обследование, в область послать, Виктор Михайлович спрашивает:

— А оно тебе надо? — Но посылает, как правило: не пошлешь, могут жалобу накатать. Ничего страшного в жалобах нет, но приятней ведь ехать по ровной дороге, а не по выбоинам.

Рабочий день с восьми до шестнадцати. Потом все вопросы к дежурным врачам. Не любит Виктор Михайлович, когда пристают с вопросами — от чего то да это да чем лечить:

— Посмотри в Интернете. Там много написано.

Сам он компьютеры не использует. И новый аппарат ИВЛ — такие прислали во все больницы, по программе модернизации, — стоял до прошлой недели несобранным.

— Старый пес новых фокусов не учит, — любимое его выражение. Еще: — На землю спустись.

Овсянникова больная тяжелая. Тяжелых, да еще молодых, переправляют в область, если успеют. А если нет, то через дорогу, за гаражами — красное здание. Каждый неблагоприятный исход, особенно в трудоспособном возрасте, заставляет в какой-то мере переживать. Понятно, со стариками вопросов нет: в семьдесят или восемьдесят — какая реанимация?

— Имеет право, — отзывается Виктор Михайлович, когда сестры ему сообщают — понятно, о чем. Вытаскивает историю, принимается заполнять. Смотреть не идет — мало он видел покойников?

Но Овсянникова — случай особый, Виктор Михайлович рассчитывает, что она проживет еще месяц с лишним, точней — пять недель. Хотя кора головного мозга безвозвратно повреждена, но сердце еще работает, а дыхание обеспечивает аппарат. Состояние, что называется, крайне тяжелое.

— Тяжелое, но стабильное, — отвечает Виктор Михайлович, если не получается сделать так, чтобы с Тамерланом, мужем Овсянниковой, пообщалась бы медсестра. Всем неприятно иметь дело с родственниками.

В прошлую пятницу Овсянникову доставили в больницу рожать, экстренно, до области уже было не довезти. Роды в больнице случаются редко, проходят не очень организованно. Виктор Михайлович участия не принимал, и без него найдется кому побегать и покричать. Овсянникову увидал только ближе к концу рабочего дня, когда она родила и ребенка увезли в область, а саму ее наверх подняли. Брать не хотел: звоните, вызывайте санавиацию, у него терапевтическое отделение. Но потом взял — а не дождутся санавиации, кому отвечать? Как-никак Виктор Михайлович реаниматолог, а тут молодая женщина, давление под триста и судороги: только один припадок закончится, сразу другой.

Пока спускался-поднимался по лестницам, у самого стал затылок болеть. Зарядили Овсянниковой капельницу одну, другую, полечил ее Виктор Михайлович много чем, разным, пока областную бригаду ждал. Давление сначала не хотело снижаться, а потом после рвоты упало совсем. Но тут подъехала санавиация на желтом «Фольксвагене», им реанимобили поставили новые, тоже по этой самой модернизации.

Раньше, наверное, надо было им позвонить. Но Виктор Михайлович санавиацию вызывает лишь в крайних случаях: приедут, разного наговорят, будут его медицине учить. Ладно бы только авторитет страдал, а то ведь и не уйдешь, пока они в отделении, надо потом, как говорится, поляну накрыть. Сам Виктор Михайлович почти не употребляет, у него давление.

Новый какой-то приехал, рыжий, лет тридцать на вид. Виктор Михайлович раньше его не видал. Пуховая куртка, короткий халат, на шее ключи болтаются. Заявляет с порога:

— Давайте, рассказывайте.

Чего он должен давать? С женой будешь так разговаривать. Ну, давление было высокое, судороги.

— Ясно все. Эклампсия. Лечили чем?

Виктор Михайлович держит себя с трудом. Давление снизили? — снизили. Что ты в лист назначений заглядываешь? Может, ампулы показать? Какая же эклампсия, если она уже родила?

— Бывает. В первые сорок восемь часов. Слушайте, да она не дышит у вас!

Потом Виктор Михайлович не очень запомнил: у самого ноги ватные, в глазах туман. Но тоже помог, поучаствовал. Этот трубку поставил, собрал аппарат, наладил искусственное дыхание. Глядя на то, как он ручки крутит, нажимает на светящиеся прямоугольники, Виктор Михайлович не выдерживает:

— Хорошо вам, молодым, вы иностранные языки знаете. А нам до всего своим умом пришлось доходить.

И чего он смешного сказал?

Закончили, сняли перчатки, пошли в ординаторскую. Трудный был день, надо расслабиться. Звать его то ли Эдиком, то ли Эриком, Виктор Михайлович не разобрал. Ему — полную рюмку, себе на донышке.

— Что теперь? — спрашивает Виктор Михайлович. В смысле: не заберешь? Понятно, что нет. — А если придет в сознание? Руки бы надо, наверное, зафиксировать?

Парень пожимает плечами:

— Вряд ли. Мозги, похоже, уже того…

Ясно. Ничего не поделаешь.

— А что она за человек? По виду вполне социальная.

Кто его знает? По виду — да. Такие вопросы, лучше не концентрироваться на них.

— И какой тут у вас контингент? Бабки одни, наверное?

Кто же еще?

— Бабки, да. И рабочий класс.

Опять смеется:

— Я думал, он только в книжках остался, рабочий класс.

Посидели, поговорили о всяком, не относящемся. Например, когда уже дороги нормальные сделают. Вот, кстати, Виктор Михайлович давно хотел выяснить:

— А правда, на тех «Фольксвагенах», что у вас, двигатели оппозитные?

Парень смотрит на него не поймешь с каким выражением.

— В Интернете, — советует, — посмотрите, там точно есть. А насчет нее, — кивнул в сторону реанимации, — звоните. — Оставил свой телефон.

Как можно ездить на автомобиле и не интересоваться, какой у него цилиндровый ряд? Виктор Михайлович хоть и устал, а еще задержался, дооформил историю. Лучше сразу, а то вылетит из головы к понедельнику. Эклампсия, значит. Пусть так. Смотрит в справочник: код — 015. И никаких посторонних мыслей. Иначе с ума сойдешь, будет эмоциональное выгорание.

В начале недели этот, из санавиации, позвонил сам:

— Как она, не пришла в себя? Тогда — всё, наверное?

Нет уж, Виктор Михайлович попробует ее подержать. Сорок два дня.

— Откуда цифра такая странная?

Что же ты, академик, не знаешь простых вещей? — думает Виктор Михайлович. Сорок два — шесть недель. В первые шесть недель после родов это считается как материнская смертность, а если потом, то нет. Порядок такой. Что, не пишут про это в твоих интернетах? На землю спустись. Вот так.

* * *

Аля Овсянникова девяносто первого года рождения. Алина мать умерла родами, никто не знает, что стало с отцом. Дядя Женя — ее единственная родня, отчество Али — Евгеньевна. Но спрашивать его о родителях дело пустое: дядя Женя и Польшу не помнит, в которой служил. Не так уж он выпивает сильно — как все, но что-то с ним в последнее время сделалось. Тамерлан считает: потому, что он машины на комбинате тогда поломал. Еще говорит: молодец, что маленькой не отправил ее в детдом, девяностые годы были для всех трудные. Але даже не приходило в голову про детдом.