Книга Записки наводчика СУ-76. Освободители Польши - Станислав Горский

Город дымился, повсюду были видны следы недавних пожарищ, и только усилия наших бойцов способствовали тому, что многие дома были спасены от полного уничтожения. Серые дома, черные глазницы окон, выгоревшие чердаки обнажили обрушенные артиллерийским огнем крыши, горы битой черепицы и битого стекла на тротуарах – все это гнетуще действовало на настроение. Многие улицы были завалены различными вещами, которые немцы наскоро выбрасывали на улицу, стараясь соорудить баррикады и преградить путь нашим частям.

Дивизия наша наступала с западной стороны, со стороны Оливы. Нам почему-то казалось, что с западной стороны немного меньше будет сопротивления, но это только так казалось. Немцы везде дрались с яростью, и каждый дом, каждый квартал брался с боем, и мы несли потери. И после того, как нам казалось, что уже все, дом взят, немцев вышибли, мы снова и снова прочесывали каждый этаж, чтобы не получить пулю в спину.

Запомнился случай, когда несколько бойцов, в том числе и мы с Иваном Староверовым, получили задачу проверить ближние дома. Вдвоем мы вбежали в один из подъездов и последовательно начали осмотр. На первом этаже не было никого. Дойдя до второго этажа, мы разделились. Иван вошел в квартиру, выходящую окнами во двор, а я на улицу. Не успел я сделать и пяти шагов внутрь, как услышал за спиной хриплый голос на немецком языке: «Хенде хох!» Эта фраза мне была хорошо известна. В комнате между двух окон в простенке было вмонтировано зеркало от пола до потолка. В зеркале я увидел себя, а за спиной у себя – немца с автоматом в руках, направленным мне в спину. Не сразу мне пришло в голову решение труднейшей для меня задачи. Я стоял и ждал. Вот-вот мне в спину вонзятся пули, и охнуть не успеешь. Немец медлил и продолжал стоять с направленным на меня автоматом.

Теперь трудно вспомнить, сколько прошло времени, пока мы стояли в таких позах. Вдруг я увидел, что из двери левой комнаты в немца что-то было брошено. Он инстинктивно поднял автомат, и мне показалось, что вздрогнул. Этого мгновения было достаточно, чтобы я выхватил из-за отворота куртки пистолет, который у меня был на взводе, и произвел в немца два выстрела. Он рухнул к моим ногам. И тут я увидел свою спасительницу. Это была девушка, которая была в этом доме в прислугах. В комнату она пришла за вещами, потому что все жильцы дома прятались в подвале.

Девушка оказалась русской, угнанной из города Гдова Ленинградской области, звали ее Носова Мария. Увидев меня, она не успела предупредить, что мне грозит опасность, но, улучив момент, бросила в немца подставку для цветов. Спасибо ей за оказанную помощь. Я постоял в нерешительности, не зная, что делать, и в это время вбежал Иван. Поняв, что произошло, он взял автомат в руки и обнаружил, что в автомате не было ни одного патрона. Тут я понял, почему он не стрелял мне в спину.

Но ведь я не знал, что у него нечем в меня стрелять. Счастье было на моей стороне. Я даже не успел испугаться. Но когда я стоял над трупом того немца, мне стало не по себе. Мелкая дрожь пробежала по всему телу. Я смотрел на человека, от которого несколько минут назад зависела моя жизнь. Из этого состояния меня вывело прикосновение к плечу Ивана. Он протянул мне автомат этого немца и сказал: «На, возьми, пригодится, а то с пистолетом не навоюешь».

Девушку мы с Иваном отвели к старшине Смоле, который быстро нашел ей работу. Дня два она работала у него на кухне, но потом всех советских людей стали собирать на специальные пункты для того, чтобы возвратить к родным местам. Многим из них пришлось еще раз пережить горе, которое было посеяно войной. У многих не оставалось ни дома, ни родных, они возвращались на пепелища. Приходилось начинать все сначала.

Понадобятся годы, чтобы залечить раны, но останутся навсегда раны в душе, которые не поддаются никакому лечению. Давно прошла война, но люди моего поколения никогда не забудут всю горечь несчастий и людских страданий, через которые пришлось им пройти. Я рассказываю это для того, чтобы наши дети и внуки знали, что война, кроме страданий и боли, ничего людям не приносит.

Наконец 30 марта город был окончательно очищен от гитлеровцев.

За время штурма города части и соединения перемешались, трудно было разобраться, где границы частей. На одной улице можно было встретить штабы нашей 70-й армии и 65-й армии. Но это нисколько не мешало нам быть радостными и веселыми, потому что это были свои – наши, советские, родные и близкие. Мы все вместе одолели врага, и это было главное.

Понемногу утихала стрельба. Не стало привычного сплошного фронта, гула артиллерийской канонады. Как-то странно было слушать тишину, от которой мы отвыкли. Собираясь у полевой кухни, звеня котелками и ложками, можно было услышать разговоры о том, что там, где-то далеко позади, дома, готовятся к севу, пустили электростанцию, наладили водопровод, открыли детский сад. Жизнь начинала возрождаться. Это все радовало наши сердца.

Утро 31 марта было солнечным и без канонады. Весна 45-го в прибалтийских землях была дождливая, и редкие дни выглядывало солнце из-за свинцовых туч, а тут как будто по заказу – яркие утренние солнечные лучи ласково светили и своим теплом грели и без того загоревшие и закоптелые лица моих товарищей. Не слышно разрывов снарядов, нет постоянной пулеметной трескотни. Только изредка можно было услышать отдельные выстрелы.

Такая тишина не могла быть не замеченной жителями города, которые во время боев прятались в подвалах, бункерах и еще кто знает где. И вот потихоньку, одиночками, робко, где крадучись, где из-за угла, они начали выглядывать и выползать на свет божий: женщины, старухи и старики и конечно же вездесущие дети. Кое-где встречались и мужчины. Поначалу было трудно разобраться, кто есть кто. То ли это «цивильный», то ли переодетый военный, но разбираться в этом, конечно, было нужно.

На нас эти люди смотрели настороженно, с недоверием. Кто знает, что это за люди – русские? Ведь о нас гитлеровская пропаганда распространяла самые страшные слухи. Среди этих людей были и те, кто не одну сотню километров бежали от нас сюда, ища спасения от советской армии, вынашивая в душе надежду, что наконец-то фюрер найдет силу и остановит победоносное продвижение русских. Но вышло все не так. Расчеты рухнули, никто нас не остановил, и мы пришли, пришли для того, чтобы рассчитаться за все содеянное на нашей земле. И теперь эти люди были во власти армии, пришедшей карать. Но странное дело, никто не грабит, не убивает, не арестовывает – наоборот, солдаты охотно помогают тушить пожары, растаскивают завалы на улицах, а вездесущие ребятишки, не стесняясь, подходят к солдатским кухням, и их визиты не безуспешны.

Солдаты, о которых столько говорилось страшного, делятся своим харчем с детьми, отцы которых только что вчера еще здесь, на улицах города, стреляли из автоматов и фаустпатронов в тех, кто делится своим куском хлеба. Так что же это за люди? Вот такой вопрос можно было прочитать на лицах женщин и стариков. А мы их понимали. Понимали потому, что мы прошли через эти муки и горе и готовы были подать руку помощи людям, терпящим бедствия.

Поблизости от дома, в котором расположился штаб нашего дивизиона, был сквер. На его газонах ярким весенним цветом зеленела травка. Начиналось пробуждение природы, наступала новая жизнь. По травке бродили три лошади, брошенные немецкими обозниками. Одна лошадь хромала – она была ранена в ногу, и на ноге выше колена у нее была запекшаяся кровь. Один солдат с куском сухаря пошел к ним, видимо, хотел их выловить и приспособить к делу. Странное дело – лошади и не пытались сопротивляться, а наоборот, та, которая была ранена, сама первая подошла к протянутой руке. Солдат что-то прокричал другому солдату, сидевшему у дома, и тот скрылся во дворе. Вскоре показалась девушка-санинструктор с сумкой и медикаментами. Лошадь спокойно стояла, пока ей оказывали помощь. Странного, конечно, ничего в этом не было. За многие недели, а то и годы войны лошади тоже привыкают к походной жизни и очень хорошо понимают людей и то, что происходит вокруг, конечно, в силу их животного разума. Так эти лошади приобрели новых хозяев. Они просто привыкли служить людям.