Книга Арена - Никки Каллен

— А почему у тебя в комнате такие странные книги? Я думал, раз ты любишь Маклахлана, так ты вообще ценитель прозы…

— Не, я химию люблю. И биологию. Я ведь хочу стать следователем. Вернее, не хочу, но, наверное, стану. Мне нравятся знаки, как Лэнгдону.

— Я думал, ты хочешь стать композитором.

— А в чём разница? Знаки повсюду.

— Гм… Ну, будешь композитором, который разгадывает преступления, — занимались же этим домохозяйки и священники.

— Или буду следователем, который сочиняет музыку, типа: «о, Дюран, а не поехать ли нам в оперу… на "Тоску"».

— Точно, на «Тоску»!

Потом они пили чай — клубнику со сливками, Макс опять грел руки о большую белую чашку; Снег заметил, что Макс любит простые вещи, чем проще, тем лучше, как рыбак или плотник; за чаем они читали сочинения друг друга — рассказы Макса оказались полны луны и дьявола; наброски к роману о Братстве Волка, «Знамение», история о Дэнми и особенно повесть «Сон на двадцать восьмой день Луны»; в ней девочка летом ездит рано по утрам на велосипеде по лесным дорогам, собирает гербарий, цветы, рисует, а однажды находит странный дом — деревянный, крепкий, пахнущий смолой, с верандой и разноцветными стёклами вместо обычных; в домике живёт мальчик, немногим старше её, красивый, как Кай из «Снежной королевы»: темноволосый, яркогубый, кареглазый, с огромными, словно крылья бабочки-махаон, ресницами. Мальчика зовут Даймонд, у него странность: летом ему холодно — и он носит тёплые вязаные свитера с горлом, а зимой, наоборот, ему жарко — в минус двадцать ему хорошо только в лёгкой белой рубашке; всё остальное девочке странным не кажется: и то, что он живёт один, только с огромной коричневой собакой, без взрослых, родителей, опекуна — вообще один, в чаще, и то, что дом его полон книг, тяжёлых, старинных, в коже и золоте, которые не открываются, если не произнести что-нибудь на латыни или древнегреческом, и то, что мальчик практически ничем не занят, кроме чтения этих книг и редких прогулок по лесам с собакой. Девочка никому не рассказывает про мальчика, просто приходит к нему иногда в гости, приезжает на велосипеде, — он всегда рад её видеть; они пьют чай из больших глиняных кружек, с мёдом и травами, разговаривают обо всём на свете. А однажды Даймонд приходит к ней — она учится в самой обычной школе, и на внешность она самая обычная, поэтому её никто не замечает в классе, а тут новогодний бал, все танцуют со своими парня ми, а она стоит маленькая, не-красавица, у стенки, и вдруг появляется Даймонд, во фраке, элегантный, как вампир, и кружит её в вальсе, и все просто поражены. «Даймонд, кто ты?» — спрашивает девочка, «не надо», — просит Даймонд, целует ей руку, уходит в ночь, в снег, она бежит домой, берёт велосипед и едет по снегу в лес, пальто мешает, она скидывает его и вдруг понимает, что холода нет — есть только луна и поля, огромные поля, бесконечные, полные высокой травы; она кричит: «Даймонд? Где ты?» — и идёт, разводя траву руками, будто воду, и видит его, и вновь теряет, и Даймонд отвечает ей — словно он близко, и в самое ухо шепчет: что он Хранитель, Страж, его домик — это вход в чистилище, а луга — это само чистилище, и люди, которые ищут свою душу, чтобы вернуть её Богу, бродят по этим лугам сотни лет; девочка закрывает глаза, вспоминает всё самое прекрасное в своей жизни и говорит самые главные слова: «я люблю тебя, я буду любить тебя вечность», и они оказываются рядом, и целуются в этих лугах, полных потерянных душ; и вдруг всё исчезает: и домик, и луга, и луна, и Даймонд, и она стоит одна посреди заснеженного леса, в бальном платье, адский холод; как она выбирается — она не помнит, её ищет уже полгорода, потом она долго болеет, когда выздоравливает — уже весна, и она берёт однажды в мае новый велосипед и едет собирать гербарий, не одна — её одну Уда не пускают, а с подругой; подруга собирает цветы, спрашивает, почему именно это место, а девочка смотрит на домик, которого никто не видит, деревянный, с верандой, с окнами из разноцветных стёклышек, смотрит, как он то появляется, то исчезает, словно радуга, — и плачет, и улыбается, понимает, как много прошло лет и что она больше его не увидит, но однажды, в других мирах, в лугах, полных васильков, может быть, они с Хранителем встретятся…

— Очень здорово, — реагирует Снег на эту историю, они не ложились спать всю ночь, глаза красные, но завтра выходной, в школу не идти, поэтому можно — сидеть и читать друг другу свои истории и ноты, — я знаю, кто Даймонд. Это ты.

Макс засмеялся, покраснел.

— Правда? Тебе нравится сидеть и читать и быть одному; а почему так много дьявола? Ты ведь веришь в Бога…

— Я не верю в Бога: верить в Бога означает верить Ему, а я не доверяю Богу, я не понимаю Его, но я знаю, что Он есть. Но ведь дьявол тоже есть, а многие верят в Бога и дьявола как-то тихо исключают из своей жизни, а я вот нет; он единственный, кого я боюсь.

— Боишься дьявола? А Бога не боишься?

Макс подумал.

— Нет, Бога не боюсь. Бояться Бога — это бояться смерти. Бог прекрасен, объясним, хоть и непознаваем при жизни: Бог — это Бог, Отец и Сын, и белые птицы. А дьявола я видел несколько раз, он тьма, он погасит любой свет, выстоять против него невозможно, я не смогу, — так буднично, словно говорил о непогоде. Снег взял в руки листы с текстом «Сна…» и сказки о Дэнми; почерк у Макса был ужасный, витиеватый, как арабская вязь, Снег подумал, что разобравший его сможет потом без труда выигрывать войны и управлять государствами. — Когда пришёл Дивьен, камин почти погас, и я с тех пор чувствую, что он рядом, только и ждёт, чтобы улыбнуться, спросить, не передумал ли я; однажды я шёл домой из школы, был почти вечер, сумерки, зажглись фонари, а потом вдруг подул ветер, странный, сумрачный, серо-сизый, и фонари погасли, и я понял, что это Дивьен напоминает о себе…

У Снега волосы зашевелились на затылке; он оглянулся на огонь в камине — но тот горел ровно; Снег вздохнул, поставил ещё чаю — сверкающий треугольный чайник, писк дизайна, на одну из восьми больших конфорок, дал Максу свои рукописи. Макс ушёл в чтение. Снег знал каждую вещь наизусть, но когда Макс спрашивал: «как тут? ага, сейчас пойму» — и двигал в такт серебряной длинной ложкой для мёда, словно палочкой дирижёрской, Снег нервно подпрыгивал и кричал: «что, что, где непонятно?»

— А пойдём ты сыграешь в библиотеке, вот это, — вещь называлась «Быть»; они взяли горячий чай в чашках, канделябр и пошли через анфилады тёмных комнат, полных золотых и бордовых кресел, зеркал, хрусталя, меди, гипса и фарфора; Лувр, Эрмитаж, Прадо; каждый шаг отзывался звоном, вздохом; в библиотеке Макс включил свет — одну из зелёных с позолоченной ножкой ламп, задул свечи, Снег вздохнул с облегчением, сел за рояль, ему показалось — встал за штурвал корабля, трансатлантического лайнера.

Я люблю Маклахлана и Яна Тирсена, он пишет саундтреки, я тоже хочу; я писал музыку к рассказам Маклахлана, представляя, что они — уже фильм; «Быть» — это для «По ту сторону полей»: лицо Нормана, его глаза, руки, губы, как он думает об Ализе, девочке, на которой женится, месит тесто, слушает тишину в доме, как ты — щёлк, треск мебели; только дом не такой большой, и тишина такая светлая, прозрачная, тишина комнат, по которым скользит солнечный свет, тишина комнат, в окна которых видно всё небо — как смотреть вниз, в море, с корабля и видеть Трэвиса, знаешь историю о Трэвисе? Это властелин моря, — Макс сел на ковёр, а Снег играл, руки у него двигались невероятно быстро, удар был как в уличном боксе — точный и кровавый, у Макса вспотели ладони от стремительности музыки, от того, как она печальна; рояль звучал глубоко, словно вкладывал в историю свой смысл; потом Снег спросил: «ну как?» Макс сказал, что невероятно, просто… просто… супер… он не мог подобрать ничего изысканного в ответ, мастерство Снега поразило его, как гололёд посреди проезжей части. — Я бы написал к твоим рассказам музыку. Ничего? Слушай, — он собрал клавиши в такую лёгкую фантастическую гармонию, что её сразу можно было напеть, насвистеть в душе, изумляясь красоте, как «Yesterday», — это летит бриллиантовый снег на полосы и губы Дэнми, он кружится под этим снегом, — он сыграл ещё раз, и ещё раз, и повторил уже нежнее, потом выше и резче, а потом перебежал на совсем другое, отчаянное, прекрасное, тихое, нарастающее, как боль от утраты, — что это? Лора ищет Даймонда в лугах? у тебя тоже так? лучше чем любовь? Вот почему ты ничего не боишься: у тебя всегда за спиной твои рассказы; и я ничего не боюсь: у меня за спиной моя музыка; это как Древний Рим — легионеры, сонмы ангелов, огромная сила, — он продолжил дальше подбирать клавиши, как дизайнер цвета — обои, диван, занавески, а Макс подумал: да, лучше этого только любовь; и не заметил, не почувствовал, как бабушка стоит на лестнице — лестница из библиотеки вела в её гостиную; он забыл об этом, о том, что бабушка может спать и проснуться, так ему хотелось услышать, увидеть «Быть» Снега Рафаэля вживую, поспать, как ткань на новый костюм. А Евгения проснулась на звуки музыки, подумала: продолжение сна, а потом — молодые голоса, один незнакомый; встала, надела любимые, вышитые бисером шлёпанцы, белый полупрозрачный пеньюар, не одежда, туман, быть незамеченной, очередное семейное привидение; вышла на край балкона, увидела их, пережила в душе последний день Помпеи; а потом слушала эту странную, печальную, сильную, как крепость, как метель, музыку и улыбалась, как улыбаются интриганы за спиной фаворитки: друг Макса — проклятие ли, подарок, но знамение свыше.