Книга Имперский маг - Оксана Ветловская

— Тонкие холодные пальцы гладили, ерошили и теребили, и, когда они добрались до затылка, Штернберг вздрогнул от лёгкого озноба, пробежавшего по спине. Женщина улыбнулась, видя, как вспыхнуло алым его полуприкрытое светлыми волосами оттопыренное ухо. Похоже, будет и впрямь забавно, подумала она, и эта её мысль сразу вернула Штернберга в прежнее состояние унылого недоверия. Он отстранился. Женщина опустилась перед ним на колени, и теперь уже глупо было избегать её чуть насмешливого и чрезвычайно любопытного взгляда. Она была хрупкая, как подросток, её ладони, лежавшие на его угловатых обтянутых чёрной шерстяной тканью коленях, казались совсем маленькими.

— Значит, маг, — повторила она, поглаживая его вялые безучастные руки. — Ваш друг тоже называет себя магом, но в нём нет ничего необычного. Вот разве что он прямо сквозь конверты читает те письма, содержание которых ему знать не полагается. А что можете вы?

— Всё, — тихо сказал Штернберг.

— Что — совсем-совсем всё? — игриво переспросила женщина.

— Почти.

— Например?

Штернберг не ответил. Ему было скучно и тошно.

— А будущее вы можете читать?

— Немного.

— Как, по ладони?

— Да вот хотя бы по ладони. Это называется хиромантия. Только там всё очень приблизительно. И к тому же лишь один из вариантов.

— Каких вариантов?

— Которые выбирают…

Женщина поднесла к его лицу узкие белые ладони.

— И что вы здесь видите? — спросила она, но он не успел рассмотреть линий, потому что её руки уже скользили по его щекам, по подбородку. Её не слишком занимало собственное будущее. Ей просто очень пришлась по душе свежесть и гладкость необыкновенно молодого лица этого странного клиента. Она сняла с него очки и пригладила на правую сторону его длинную чёлку, так, чтобы скрыть раздражающее уродство, и была поражена результатом.

— Боже, да вы, оказывается, красавчик.

Перед ней сидел словно другой человек, и только пунцовые следы от очков по бокам переносицы напоминали о том, что этот лик северного божества ещё несколько секунд назад был маской из грубого фарса.

— За что же вас так? — тихо спросила женщина.

Пронзительно-голубой глаз меланхолично глядел в неё, сквозь неё, в какую-то неведомую даль, а уголки большого твёрдого рта были печально опущены. Впервые ей совершенно искренне захотелось поцеловать своего клиента — мучительно захотелось. Она подалась вперёд, но он отклонил лицо и придержал её за плечи, впрочем, довольно неуверенно. Тяжесть его больших горячих ладоней (столь элегантный покрой которых ей ещё ни у кого не приходилось видеть) напомнила ей что-то ни разу не пережитое, но, тем не менее, полузнакомое, что-то из иной, лучшей жизни, чей призрак следует по пятам за многими — теми, кто хоть самую малость умеет мечтать. Женщина, склонив голову набок, нежно потёрлась губами о его руку. От его золотистой кожи пахло летним днём, полынным ветром, солнцем. Женщина торжествующе улыбнулась: она редко ошибалась в своём выборе, а сегодняшний оказался как никогда удачен.

Штернберг ощутил зарождающуюся волну чужой чувственности, багряным сполохом всколыхнувшую полумрак комнаты и заставившую вздрогнуть самую сердцевину каждого его нерва, — и подумал, что, пожалуй, ни брезгливость по отношению к мутной, захватанной ауре гетеры, ни отвращение к данному виду плотских ублажений не помешают ему вполне сносно пройти весь путь по накатанной другими колее, — но всё же что-то его останавливало. Даже не столько назойливый ворох тех однообразных картинок, которые он успел подглядеть, случайно или нарочно, за всю свою жизнь и которые теперь листопадом кружились в памяти. Дело было в другом, в каком-то необъяснимом неприятии происходящего, связанном с чётким образом, непрошенно водворившимся в ещё не полностью одурманенном сознании: вот сейчас, за этим плотно зашторенным окном, за густой завесой снега стоит гимназист-очкарик в хорошо сшитом, но уже коротковатом пальтишке, в колючих шерстяных гольфах, с угловатым ранцем за спиной, расчётливый тринадцатилетний пакостник, продавец подростковых грёз, стоит и деловито дожидается очередной порнографической карточки в свою коллекцию. И страшно не хотелось так покорно, так автоматически предоставлять этому презрительному паршивцу его дешёвый ходкий товар. К тому же стоит лишь вообразить двойное, далеко не только водочно-пивное, тяжелейшее похмелье, которое будет поджидать утром, столь грязное и гнусное, что жить не захочется. Если уж сейчас так погано… Клин клином, советовал Валленштайн. А, к чёрту его.

Штернберг нашарил на столе очки, рывком поднялся с кресла, довольно грубо оттолкнув возившуюся с тугими пуговицами его кителя женщину, и размашисто подошёл к окну. За портьерой ничего не было видно, кроме тёмных крыш, припорошённых сухим снегом, но за ними мерещилась тощая голенастая фигурка, такая, какую он когда-то видел в тяжёлых сумрачных зеркалах возле раздевалки в гимназии.

Он тряхнул головой и решительно направился к двери.

— Куда вы? — воскликнула женщина — удивлённо, уязвлённо, разочарованно.

— Простите, — в замешательстве пробормотал он, почувствовав, что сильно оскорбляет её своим преждевременным уходом. — Я не знаю, как объяснить… Я не должен… Простите. Ах, да. — Он похлопал себя по карманам, пытаясь вспомнить, куда задевал бумажник.

Женщина правильно истолковала его суетливые движения.

— Не надо, — резко сказала она, поправляя приспущенное с плеч платье. — Не за что.

— Простите, — совсем сконфуженно повторил он, шагнул за порог, тихо прикрыл за собой дверь — и будто и не было его.

Женщина присела на угол кровати. Ей почему-то нисколько не хотелось выкрикивать тех хлёстких ругательств, какими она не преминула бы сопроводить унизительное бегство такого вот слабака. Прежде к ней, бывало, приходили молоденькие офицерики, трясущиеся, ровно целочка, зажатая в переулке компанией пьяных солдат, — позже с такими она предпочитала не связываться, а тут бес дёрнул. Было очень холодно, очень пусто. Она поднесла к лицу руки, ещё хранившие летнее тепло нагретых солнцем сосновых стволов, жаркого песка, горячей сухой травы на опушке, огромных камней у лесной реки. Казалось, на ладонях осталась золотая пыльца. Женщина опустила голову и беззвучно заплакала от обиды, непонятной ей самой, но столь острой, какие она переживала только в детстве.

Штернберг в накинутой на плечи шинели и в набекрень надетой фуражке вышел на заснеженную улицу. Занималось сумрачное утро. Вполне твёрдыми шагами он двинулся прямо посередь мостовой в сторону зари, его подкованные сапоги громыхали по обледеневшей брусчатке, редкие машины его объезжали, а полицейские от него шарахались. Так он дошёл до старинного, громоздкого, с густо зарешеченными полуподвальными окнами особняка на Бриннер-штрассе, где располагался гестаповский отдел охотников за экстрасенсами.

Бригаденфюрер Зельман, в это утро приехавший на службу пораньше, сразу за входной дверью почувствовал тяжёлый спиртной дух и собрался было учинить допрос часовым, но тут же понял, что зря на них грешит: у входа в вестибюль стоял, слегка покачиваясь, долговязый эсэсовец в накинутой на плечи огромной чёрной шинели и страшнейшей руганью буквально в стену вколачивал ошарашенного бедолагу, проверявшего документы. На очередное возражение дежурного эсэсовец так шарахнул кулаком по деревянному переплёту кабинки, что одно стекло треснуло. Стол дежурного по ту сторону перегородки вдруг вспыхнул бешеным пламенем.