Книга Бессмертник - Павел Крусанов

Исполатев представил следователя ялтинского ГУВД. Сыщик расстроился утечкой следственных тайн и, отбросив обиняки, решительно предложил хозяевам шестьсот седьмого номера дать подписку о невыезде.

– Есть показания, что вы грозились расправиться с Крестовоздвиженбергом, – пояснил он.

– Какая подписка! – сказал Шайтанов. – Через пять дней закончится совещание и нас отсюда выселят.

– С администрацией Дома и столовой мы договоримся, – веско заявил сыщик. – Будете жить здесь, сколько потребуется следствию.

– А почему только шестьсот седьмой? – возмутился сообразительный Сяков. – Я тоже при свидетелях грозил Крестовоздвиженбергу расправой.

– А я хоть и соскучился по двум своим бабам, – сказал Жвачин, – требую взять подписку и с меня.

Следователь ничего не имел против, тем более – обнаружилось несоответствие между записью в журнале дежурной дамы и паспортом Жвачина. Объяснения, что Евгений Скорнякин – псевдоним, подозрений не рассеяли.

А. Ж. И вновь прошу: прости меня за сцену у фонтана. Я был не прав и осознал вину. Друзья мне объяснили то, что сразу сам не понял.

П. И. Прощаю всех… Что ревность? – зависти регистр, один из самых буйных – тех, что стены кирпичные, скреплённые раствором на яйце, своим звучаньем рушат… Будь спокоен, нет зависти во мне.

А. Ш. И правильно! Представь, бочонок денег у автоматов выиграл Сяков, а мне завидовать и мысли не пришло. Я рад за друга и его удачу… Тьфу!.. Это случай совсем не ваш… Забудем, словом, обиды – теперь подумать следует, как лучше капитал потратить.

А. Ж. Исчез, не дописав «Муму», сосед – и ладно. Подписка о невыезде – чудесно… Но обвинение нелепое над нами висит напрасно. Предлагаю запой протеста объявить. Что голодовки и самосожженья? – оскомина одна и никакого толка. Мы купим водки, приступом возьмём столовую, устроим баррикаду из мебели и будем пить, пока свободными нас не признают от всяких подозрений!

БМП. Следует продумать для телевиденья и прессы заявленье, плакаты, лозунги и транспаранты запасти, иначе – сочтут за хулиганов, оклевещут и в вытрезвитель отправят…

А. Ш. До сих пор против чего протестовали мы однако?

А. Ж. Мы до сих пор готовились вот к этому – главнейшему – запою.

П. И. Запой протеста? Хм-м… А впрочем, всё равно.

Столовую решили брать перед завтраком, чтобы иметь на плите запас закуски. За водкой отправились тут же, пока торгуют.

9. Не спрашивай: зачем?.

Не дай Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

А. П.

Минут за двадцать до завтрака столовая пала без единой разбитой тарелки. Налитых, как антоновка, поварих под руки выставили наружу, в пахнущий арбузом туман. Парадные двери прижали буфетной стойкой-холодильником, рядом разложили огнетушители, двери кухонного чёрного хода, обитые листовым дюралем, заперли на засов. Объяснение акции, зашифрованное в манифесте «Опьянение как демонстрация независимости простейшего порядка», и наспех намалёванные плакаты «Требуем российского консула» и «В чём corpus delicti?» вывесили в окнах.

До появления директора Дома запой протеста успели объявить открытым и закусили это дело дрожащим омлетом. Грузный директор в натянутой до треска рубашке, окружённый возбуждёнными поварихами, попробовал было проникнуть в дверь, но засевшие внутри мерзавцы пожелали говорить через окно.

– Немедленно очистить пищеблок!

– Пока не снимут подозрение, – ответил Сяков, – мы будем пить здесь водку и закусывать… – Договорить ему не дали.

– Демарш?! Восстание рабов?! – всколыхнулся директор. – Я выселяю вас за хулиганский срыв работы столовой!

– Нас нельзя выселить, – вступил в переговоры Исполатев, – мы дали подписку о невыезде.

По-видимому, директор был в курсе, но тем не менее, не постеснявшись поварих, сказал Исполатеву дерзость, за что Шайтанов метко швырнул в него с ложки омлетом. Грубияну пришлось отступить. Вскоре к столовой потрусили литераторы. Ушли ни с чем. Около полудня технический персонал Дома творчества – слесарь, водопроводчик и плотник, – во главе с тугим директором, пошёл на приступ бунтующей цитадели. Натиск отбили при помощи огнетушителя и совершили ответную вылазку, гася ржавой струёй пыл матерящегося персонала. «Баллоны же подотчётны ж! – рыдал директор. – Мне ж теперь же ещё и пожар выдумывать!» Победу отметили залпом из четырёх гранёных орудий.

Вскоре под окнами столовой с трепещущим носовым платком в руке показался шестидесятник Б. Парламентёра впустили через кухонную, уравнивающую в притязаниях дверь.

– Господа выпивающие, уполномочен передать вам две просьбы. – Б. оглядел стол переговоров, уставленный коронованной златыми венцами «Столичной». – Первую, о прекращении запоя, сразу опускаю как малодушную. Несите с честью свой жидкий крест… А вторую прошу рассмотреть: голодный контингент хочет получить сухой паёк. В кладовой есть хлеб, печенье, скумбрия в масле и прочая безделица – если вы согласны выдать продукты, то ключ у меня в кармане.

В кладовой, действительно, нашлась ещё и «безделица» – клубничный джем, консервированная бельгийская ветчина, минеральная вода «Ессентуки? 4», сливовый сок и упаковка стеклянных баночек с белковой икрой. Под пластиком упаковки сходил с ума рекламный листок: «Белковая чёрная зернистая икра – не только вкусный и питательный продукт, деликатесная закуска, но и эффективное немедикаментозное средство против облысения». Б. высунулся в окно и махнул носовым платком. Под окном в минуту выстроилась очередь, в конце которой что-то бубнил вылезающий из брючного пояса, как тесто из кастрюли, директор.

Кое-что отложили на закуску.

– Есть ещё и третья просьба – личная, – признался Б., когда очередь убежала истреблять паёк. – Возьмите меня заложником до тех пор, пока мне не надоест сидеть в залоге.

– А есть у вас рекомендательные письма? – поинтересовался Жвачин и неожиданно икнул.

Сяков сказал:

– Я за него поручаюсь. Он, как и мы, лишён пафоса.

Шайтанов сказал:

– И я за него поручаюсь. Он всё-таки родом из Питера и в хорошем смысле не формальный писатель.

– У вас достойные поручители, – сказал Исполатев, наполняя для Б. стакан.

– Признаться, жутко хочется выпить, – облегчённо сообщил Б. – Как вырвешься от этой чумы болотной, от этих нарциссов чернильного ручья, так сразу тянет с хорошими людьми под забором полежать.

– Чем же мы хороши? – спросил Жвачин. – Лично я – подлец каких мало.

– Это прозрачная область – в вас чувствуется отрадная праздность. Ву компране?

– Чего же не компране-то, – сказал Исполатев, – птичность небесная чувствуется, лилейность полевая…

Выпили и закусили нежным омлетом. Б. порозовел, отёр усы платком и уверил, что тост за птичность не так смешон, как может показаться: его, например, удивляет привитый немцами трепет перед словом «труд» – Господь обрёк человека в поте лица добывать свою горбушку, Господь наказал человека работой, работой Он отдалил его от Себя, через необходимость труда лишил подобия Себе. Существует, правда, мнение, что работа – своего рода молитва, так сказать, обращение не помыслом, но действием… Чушь – труд есть выражение недоверия Богу, есть измена божественному в себе. И безо всякой фигуры – в самом прямом смысле.