Книга Четыре жезла Паолы - Алла Гореликова

Шаманка хотела, похоже, еще что-то сказать, но тут снова приблизились голоса, возбужденные, спорящие: все тот же мужчина и бабка-лекарка. Широкая полоса света упала на пол, тяжелые шаги заставили вздрогнуть.

— Сай, выйди.

Шаманка вскочила.

— Ты не должен ее трогать!

— Я знаю, что должен, что нет. Выйди.

— Смотри, я предупредила. — Шаманка развернулась, взметнулись косы и кожаные ремешки, звякнули амулеты…

Паола глядела снизу вверх на мужчину, остановившегося перед ее постелью, и в животе рос, ворочаясь, ледяной ком ужаса и отвращения. Вот за такого ее хотят заставить выйти замуж? Надеются, что вот такое — ей понравится?!

Меховые сапоги, полуголые мускулистые ноги, какая-то нелепая не то юбка, не то повязка вокруг бедер — полосы меха, куски разрисованной кожи… грудь, руки и лицо исписаны черно-красными загогулинами, густо, кожи не видать. И не разберешь, что это такое на тебя смотрит, улыбается или скалится. Страх Господень!

Дикарь припал на колено с ней рядом, изуродованное шрамами и вколотым в кожу рисунком лицо оказалось совсем близко. Девушка судорожно вцепилась в одеяло.

— Ты останешься с нами. — Голос резкий, властный, говорит медленно, будто сомневаясь, поймет ли она. — Тебя захватили в бою, это честно. Нашим воинам нужны жены. Понимаешь?

— Нет, — вырвалось у Паолы, — ни за что!

— Ты наша.

— Никогда.

Умней было бы промолчать. Но откуда-то Паола знала: молчать нельзя. Промолчав, она согласится. И ее согласие будет иметь силу… высшую силу. Перед Небом, перед Всевышним, перед богами этого народа. Нет уж. Она слишком слаба сейчас, чтобы сопротивляться, но права на свободу терять не согласна.

Дикарь наклонился еще ближе, грубые пальцы стиснули плечо:

— Не трожь! — взвизгнула Паола.

— Ты, — прошипел он, — наша.

Рывком перевернул на живот — одеяло отлетело в сторону, раненый бок резануло и задергало. Тяжелое мужское колено уперлось в поясницу, широкая ладонь легла на шею и затылок, прижав лицо к войлоку подстилки. Паола забилась, чужая рука сдавила сильнее, перекрывая воздух. Замелькали перед глазами огненные мошки. А потом — от плеч к лопаткам, под крыльями, полоснула боль. Отдалась в сердце, рванула душу ужасом. Паола взвыла, невесть из каких сил выворачиваясь прочь, и тут что-то лопнуло внутри, взорвалось под веками сине-золотыми осколками, и наступила темнота.

— Ты наша, — повторил дикарь.

Силы ушли, как будто все кости разом вынули. Нет, не кости — душу. Она больше не чувствовала своего дара. Не чувствовала крыльев.

— Ты! — орал кто-то над головой. — Что ты наделал, зачем! Ты все испортил! Я же тебе говорила, не трогай, нельзя!

Чьи-то быстрые пальцы щупали спину, чем-то мазали и кололи, но, Боже, если бы все отрезанное можно было пришить обратно…

Паола лежала, обмякнув, уткнувшись лицом в мокрый войлок, и думала: больше незачем жить.

С того страшного дня время замерло для Паолы. Ей не становилось ни лучше, ни хуже. По ночам девушка бредила, металась в лихорадочном жару, ее то душила метель, то жгло адское пламя, то стискивала тьма подгорных пещер. Иногда чудился Гидеон. Молчал. Паола плакала, просила — скажи хоть что-нибудь. Хотя бы как ты там, по ту сторону. Наверное, лучше, чем я здесь. Возьми к себе, пожалей.

— Прекрати, — ругался чужой, но смутно знакомый голос. — Вот уж глупая, жить она не хочет.

Что с меня толку теперь, объясняла Паола. Без крыльев, без силы. Меня нет больше. Но Гидеона уносила метель, а сердитый чужой голос приказывал: проснись, пей, перевернись, спи… Паола слушалась. Ей было все равно.

Днем становилось легче. Немного. Днем не было ни метели, ни огня, только солнце и запах степной травы. Днем говорить с Гидеоном не давали бабка-лекарка и девушка-шаманка. Бабка ворочала ее с боку на бок, копошилась в ране, давила, промывала, мазала. Бурчала себе под нос, ругая всех подряд: свою дуру-девку и пришлую, недоумка-вождя, сообразившего удерживать крылатую, подрезав крылья, как будто, тьфу, птицу безмозглую. И еще каких-то, о ком Паола не понимала, но тоже или дур, или недоумков, или конченых болванов. Иногда шаманка включалась в бабкин бубнеж, начинала огрызаться или спорить, а иной раз поддакивала, сердито или насмешливо. Пожалуй, это казалось бы Паоле забавным, не будь ей так плохо.

Но уж точно лучше, чем ночные голоса.

— Ты, — спрашивала шаманка, подсаживаясь к Паоле, — долго валяться будешь? Почему вставать не хочешь?

Паола не отвечала.

— Оставь дуру, — ядовито советовала бабка, — хочет себя живьем хоронить, пусть.

Паола молчала и на это.

Как-то раз зашел вождь. Присел у постели Паолы, повернул ее лицо к свету, вгляделся. Паола не испугалась. Самое страшное, что мог, он с ней уже сделал.

— Чего пришел, — буркнула бабка, — не нужен ты тут. Натворил уже, тьфу.

— Ты лечи, — отмахнулся вождь, — а мне не указывай.

— Сам лечи, — вспылила вдруг лекарка. — Тебе руки-ноги переломать, чтоб ни на войну, ни на охоту, ни в железки свои играть не мог, тоже помереть захочешь. «Не указывай»! Тьфу! Проваливай, духу твоего чтоб здесь не было. «Не трону»! Тебя бы так не тронуть!

— Умолкни. — Дикарь встал, повернулся к бабке. Паола равнодушно скользнула взглядом по голой спине и вздрогнула, вдруг подумав: был бы нож, всадила бы под лопатку, а дальше — плевать.

— Да с тобой говорить, только зря воздух сотрясать.

— Твое дело лечить, а в мои дела не лезь.

И вышел.

Паола незаметно перевела дух. Внезапное желание убить напугало ее. Крылатые девы не проливают крови, их дар — нести жизнь, а не отнимать. Им оружия и касаться не положено. Неужели бескрылость так меняет? Паола села, потянулась рукой за спину. Погладила кончиками пальцев бессильно обвисшее крыло. Спросила себя: но если не считать дар, ведь я все та же, разве нет?

— Ты села! Сама! — Шаманка радостно хлопнула в ладоши. — А встать хочешь?

Паола оглянулась: ей хотелось рассмотреть ту часть комнаты, которую она не может видеть, пока лежит. Оказалось, рассматривать особо и нечего: войлочный пол, откинутая кожаная занавеска, а за ней — серебристая трава. Степь…

«Комната», усмехнулась Паола. «Палатка» будет верней.

Бабка сунула в руки кружку:

— Выпей, пока сидишь.

— Бабушка, — Паола все водила и водила пальцами по крылу, тщетно пытаясь нащупать в себе хоть искорку целительной силы, — бабушка, это теперь все? Навсегда? Что он сделал?

— Не знаю, — буркнула бабка, — крылатых не лечила. Пей.

Из кружки вкусно пахло мясным отваром. Паола сглотнула. Руки задрожали. Швырнуть бы об стену, да стена красивая, жалко.