Книга Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

Как-то она пошла от места, где они в первый раз встретились с Данилой, по узкой улочке, поплутала немного среди старых домов и неожиданно вышла на угловой сквер. Напротив расстилались низкие угрюмые здания, от которых исходила тревога, а за ними чудился настоящий простор. По другую сторону улицы стоял мрачный шестиэтажный дом. Он был очень тоскливым, без узоров, без лепнины, и горело в нем только несколько окон с угла. Но у Апы на миг возникло странное чувство, будто именно там сейчас находится тот, кого она любила когда-то давным-давно, любила не спрашивая и не рассчитывая, и вот ее нет, а он там, но постаревший, с серым лицом, с поседевшей бородой, с недоверчивым, запуганным взглядом и сжатыми, точно от холода, плечами… Чтобы избавиться от непонятного видения, Апа тряхнула головой с уже снова отросшими волосами, и видение это действительно исчезло, опять сменившись унылым видом дома. Окна погасли. Лишь у нее над головой качался и монотонно скрипел фонарь на проволоке. Апа присела на одинокую скамейку.

Зачем она здесь, и зачем вообще эти прогулки? Неужели она втайне надеется встретить его? Или – открыть новую себя? Мозг, не привыкший к размышлениям, с трудом ставил вопросы и не находил на них ответы. Но, словно в разрешение этих усилий, в голове у нее вдруг отчетливо и безысходно прозвучала странная, явно чужая фраза: «Жизнь моя поддерживается восторгом и любовью, а не мыслью и убеждением».

И на этот раз Апа уже не испугалась, а, наоборот, обрадовалась. О, как правильно, как точно, просто она сама не сумела бы так красиво сказать. И ведь тогда, в прошлый раз, после этих чужих слов объявился Данила. Может быть, и сейчас… Она даже вытащила из кармана мобильник, но вместо звонка услышала рядом странный звук, как будто кто-то сладко и мощно зевал. Апа удивленно оглянулась и… о, Боже! Рядом стоял огромный пес с жарко раскрытой пастью.

– Ты что? – Работа над ролью все же пошла впрок, и Апа сразу поняла, что собака явно не желает ей ничего плохого. – Чего тебе?

Пес не ушел, не махнул хвостом, а спокойно сел рядом, продолжая смотреть на нее любопытными карими глазами. Через пару секунд с ним рядом оказался второй, точно такой же, только поменьше.

– Ребят, вы чего?

Но в следующее мгновение к ним уже подошел хозяин, и, судя по его движениям, беспокоиться было нечего.

– Что ж это вы полуночничаете, барышня? – несмотря на маргинальный вид, неожиданно интеллигентным голосом спросил он. – Нехорошо. Место дурное, Фуражный двор[128]рядом, не дай Бог.

– Я не боюсь, – просто ответила Апа. – Может быть, вы знаете, что это за дом напротив, вон тот, невзрачный такой?

Бомжеватый дядька или, скорее, дедка неопределенного возраста по-птичьи склонил голову в рэперской шапочке. «О, Господи, как у Данилы!» – мгновенно пронзило Апу – и посмотрел с любопытством.

– Предположим, знаю. А зачем вам? Ну-ка, сидеть, дьяволы! – пригрозил он вдруг ни с того ни с сего встрепенувшимся псам.

– Некоторые дома как-то останавливают меня, – честно ответила Апа, по русской привычке быть совершенно откровенной со случайными знакомыми в поездах, домах отдыха и прочих безответственных местах. – Ну… будто в них что-то было интересное, понимаете?

– Понимаю, – не удивившись, ответил бомж. – И насчет дома ты права – он хоть и неказистый, да славный. – Тут дед замолк и задумчиво посмотрел через улицу. – Чрезвычайно гостеприимный домик, чрезвычайно. Многолюдство, разношерстность, бюрократы, литераторы, артистки, и все без приглашений, по-свойски… – Бомж явно увлекся. – Шуб навалено аж на сундуках, галоши, шапки, а хозяйка… Чертовски хороша…

– Так вы такой знаток? – остановила разыгравшиеся фантазии бомжа Апа. – Тогда… – и она прыгнула в ледяную воду: – Тогда, может быть, вы скажете мне, что и… Аполлинария здесь бывала?

Реакция незнакомого бомжеватого собачника оказалась совершенно неожиданной.

– Аполлинария?! И ты туда же! – заорал бомж, вскакивая. – Шпионов подпускать? Не выйдет! Это мое дело и только напрямую, напрямую! Неужели ошибся?! – Он грязно выругался, свистнул псам и почти бегом ушел из скверика. И, уже заворачивая за угол, высоким фальцетом прокричал: – Аполлинария, ха-ха-ха, Аполлинария!

«Сумасшедший, конечно, алкоголик», – успокоила себя Апа, но ей снова стало страшно, казалось, дух этой неизвестной женщины так и носился над городом, мороча, тоскуя и сводя с ума всех вокруг.

Апа побежала на перекресток, где слышался лязг трамваев, уже не думая о том, что сможет встретить Данилу, и желая только одного – поскорее оказаться дома, в родном Купчино, где нет ни призрачных домов, ни чужих мыслей, ни бомжей, знающих историю.

А Дах тем временем бродил не так уж и далеко от последнего пристанища Якова Петровича.

Все это время после разговора в кафе он старался занять себя работой, таким образом пытаясь оттянуть момент неизбежного. Но как назло в это время года наступало некоторое затишье; вещи выбрасывались ближе к Новому году, дорогие подарки покупались также ближе к нему, деньги народу требовались соответственно тоже попозже. Дах занимался мелочевкой: сомнительными картинами, столовым серебром и прочей дребеденью, дававшей прокорм, но не источавшей аромата ни азарта, ни риска. А без двух последних составляющих своей работы Данила почти презирал ее.

И потому теперь он злился вдвойне: на работу и на себя, на себя, которому не хватило духу поставить на кон все.

Он замучил Нину Ивановну придирками, отпугивал клиентов дерзостями, встречаясь с коллегами, становился зол, обрывал, язвил, хамил и уже из последних сил все не набирал номер Апы. Помимо раздражения и злобы по отношению к реальному миру, его душила и злость, так сказать, метафизическая. Он проклинал Анну Григорьевну Достоевскую[129], благодаря стараниям которой исчезло большинство писем мужа к другим женщинам, равно как и их к нему. Не будь этой ханжи, вычеркивавшей даже в письмах к себе всякие намеки на интимность, он не влип бы сейчас в эту историю. Нет, господа, биограф и влюбленная жена – две вещи несовместные! От Анны злоба его переходила на пасынка[130], который, тоже хорош, в конце позапрошлого века продал многое из архивов отчима неведомому антиквару. Концов этой части архива с тех пор так и не смог найти никто, начиная от ученых и заканчивая прожженными дельцами.

Попутно Дах неизбежно проклинал и немцев, прямым попаданием бомбы уничтоживших в Пушкине остатки архива Исаевых[131]. Первая жена Достоевского была женщина страстная, и по ее письмам можно было бы узнать многое, ведь она явно чувствовала, что у мужа роман с Сусловой, – и уж не стала бы скрывать ничего, в отличие от селедки Сниткиной.