Книга Скрипка - Энн Райс

Я услышала глухой удар часов – один изнескольких, самый громкий, – наверное, он доносился из столовой. Прошлонесколько часов с того момента, как мы затеяли перепалку.

Я взглянула на него, и во мне подняласьужасная злоба: захотелось отомстить за то, что он знает все мои тайны, неговоря уже о том, что он вытягивает их наружу и играет с ними. Я потянулась заскрипкой.

Он попятился.

– Не смей.

– Почему же? Разве ты растаешь, есливыпустишь ее из рук?

– Она моя! – выкрикнул он. – Язабрал ее с собой в смерть, и со мной она останется. Я больше не спрашиваюпочему. Я больше вообще ни о чем не спрашиваю.

– Понятно. А что, если ее сломать,разбить, разнести в щепки?

– Не получится.

– А на мой взгляд, может получиться.

– Ты глупа и безумна.

– Я устала, – сказала я. – Тыперестал лить слезы, и теперь моя очередь.

Я отошла от него и открыла дверь в столовую. Спорога мне были видны задние окна дома, а за ними высокая лавровишня возлезабора перед домом священника, яркая листва вспыхивала в электрическом свете,подрагивая под порывами ветра. А ведь в этом огромном скрипучем доме я даже незаметила, что дует ветер, и только теперь услышала, как он стучит ставнями ипощелкивает полами.

– О Господи!

Я стояла спиной к скрипачу и слушала, как оносторожно подходит ко мне, словно просто желая оказаться рядом.

– Да, поплачь, – прошепталон. – Что в том плохого? Я посмотрела на него. В эту секунду он казалсянастоящим, почти теплым.

– Предпочитаю другую музыку! –сказала я. – Ты сам знаешь. А это маленькое дело ты превратил для насобоих в ад.

– Неужели ты думаешь, что есть связьпрочнее? – искренне удивился он. И вид при этом у него был совершеннопростодушный. – Что я, находясь на более продвинутой стадии чувств ижизни, мог бы купиться на что-то вроде любви? Нет, в любви для менянедостаточно накала. Во всяком случае, с той ночи, когда я покинул земной мир,прихватив с собой этот инструмент.

– Продолжай. Тебе тоже хочется поплакать.Так дай волю слезам.

– Нет! – Он попятился.

Я снова уставилась на зеленую листву. Внезапноогни погасли. Это кое-что означало. Это означало, что пробил определенный час,когда огни автоматически выключаются в одном месте и включаются где-то вдругом.

В доме было тихо. Алфея и Лакоум спали. Нет, уАлфеи сегодня выходной, она не вернется до утра, а Лакоум ушел ночевать вкомнату в подвальном этаже, где можно было курить и быть уверенным, что дымменя не потревожит. Дом был пуст.

– Нет, нас здесь двое, – прошепталон мне в ухо.

– Стефан! – Я произнесла его имятак, как делала это мисс Харди: с ударением на первом слоге.

Лицо его разгладилось и оживилось.

– У тебя такая короткая жизнь, –сказал он. – Почему бы тебе не пожалеть меня за мою вечную муку?

– Что ж, тогда сыграй мне. Сыграй ипозволь помечтать и вспомнить, не завидуя тебе. Или я должна испытыватьненависть? Может, на этот раз тебе хватит моих невзгод?

Он не мог это вынести. У него был видистерзанного ребенка. Я как будто ударила его наотмашь. А когда он все-такивзглянул на меня, то глаза у него были остекленевшие, губы дрожали.

– Ты был совсем юн, когда умер, –утвердительным тоном произнесла я.

– Гораздо старше твоей Лили, – сязвительной горечью, но при этом едва слышно ответил он. – Что тебесказали священники? Что она даже не достигла возраста, когда имеют правовыбора?

Мы смотрели друг на друга. Я держала ее наруках и слушала не по годам умную болтовню, где находчивость и иронияпорождались болью и лекарствами, развязывающими язык, такими как дилантин.Лили, моя красавица, поднимала стакан вместе со всеми друзьями во время тоста,ее головка абсолютно лысая, улыбка такая прелестная, что даже спустя много летя представляла ее очень ясно, за что была благодарна. Да, пожалуйста, пусть онаулыбается. Я хочу видеть ее улыбку и слышать ее смех, словно что-то или кто-товесело скатывается под горку. Вспоминаю разговор со Львом. «Мой сын Кристоферсмеется точно так же, заливчато и звонко!» Так говорил мне Лев, звоня потелефону из другого города еще до рождения близнецов. Челси тогда была рядом сним, и мы все трое плакали от счастья.

Я медленно прошлась по столовой. Все огни вдоме были должным образом выключены на ночь. Оставалось гореть только бра возледвери в мою спальню. Я продрейфовала мимо и вошла к себе.

Он не отставал от меня ни на шаг, молча следуяза мной огромной тенью, огромным плащом абсолютной тьмы.

Но затем я взглянула в его беспомощное лицо иподумала: «Боже, прошу тебя, пусть он об этом не знает, но он такой же, как всеостальные, кто, умирая, нуждался во мне. Я говорю так, не просто чтобыпобольнее уколоть его или оскорбить. Я говорю правду».

Он в изумлении не сводил с меня глаз.

Мне нестерпимо захотелось снять с себя одежду– бархатную накидку, шелковую юбку, – мне захотелось скинуть все, что менясвязывало. Я жаждала надеть просторный халат, скользнуть под одеяло ипогрузиться в сон, в котором увижу могилы своих мертвых и… И много что еще… Потелу разливалась теплота, но не усталость, нет, я не чувствовала ни малейшейусталости. Наоборот, я настроилась на битву, словно впервые уверилась в победе!Но что это будет за победа и будет ли он страдать? Неужели мне так нужнопобедить того, кто так груб, зол и вообще не из этого мира?

Но я не стала долго размышлять об этом юномсуществе, только еще раз удостоверилась с бьющимся сердцем, что он на самомделе рядом и что если я сошла с ума, то никому до меня не достучаться, кроменего.

Мы стояли друг против друга.

Я начала припоминать нечто ужасное – нечтотакое, что вспоминалось мне особенно часто; это нечто входило в меня, какогромный осколок стекла, и все же я никогда об этом никому не рассказывала, ниединой душе. Никогда в жизни, даже Льву.

Почувствовав дрожь, я опустилась на кровать,но она была такая высокая, что ноги не доставали до пола. Тогда я снова слезлас нее и принялась ходить, а он отступил в сторону, чтобы не мешать.

Проходя мимо, я дотронулась до его шерстяногопальто. Я даже коснулась прядей его волос. Обернувшись в дверях, я вцепилась вдлинные локоны.

– Надо же, мягкие, как лен, ночерные, – сказала я.