Книга Тысячи лиц Бэнтэн - Айзек Адамсон

Очевидно, кто-то вешает мне лапшу на уши и пытается заслать туда, не знаю куда. Может, старик Накодо сказал про монахов Бэндзайтэн, поскольку ему тоже лапши навешали. Потому что вот они, монахи, у меня перед глазами. Я наблюдал, как они шастают туда-сюда, таская целые кучи фонариков, и видел, что эти парни знают: держать кого-то под водой, пока этот кто-то не двинет кони, — это очень-очень плохая карма.

И вот передо мной знакомый вопрос. Тот самый, что преследует меня с зала патинко, с тех пор, как я взялся написать статейку про Гомбэя Фукугаву, преследует сколько себя помню: что я тут делаю?

— Пришли посмотреть на приготовления к Обону? — предположил голос справа. Глянув вниз, я увидел невысокого лысого мужика в оранжевой мантии. Храмовый священник. Улыбка мягкая, всего штук из семи зубов — и от этого еще мягче. Но недостаток зубов компенсировался их блеском — они сияли во рту, словно лампочки.

Обон — это День поминовения усопших, трехдневный буддистский праздник, во время которого души усопших возвращаются на землю, чтобы навестить свои семьи. Если бы я мог вернуться в мир живых всего на три дня, сомневаюсь, что жаждал бы провести их с родственничками, но, должно быть, взгляды на вещи меняются, когда помираешь. Что бы я ни выдумал, объясняя свое присутствие здесь, лучше, чем у священника, не вышло бы, так что я кивнул. А потом мне на ум пришло кое-что другое.

— Я думал, что Обон в следующем месяце, — сказал я, припомнив, как во время прошлого задания наблюдал массовый исход из Токио. В том августе скоростные экспрессы были набиты с двойной нагрузкой, а Токио превратился в город-призрак, потому что все вернулись в родные города, чтобы уважить предков. Тут-то и понимаешь, сколь немногие токийцы действительно зовут Токио домом.

Священник покачал головой:

— Обон бывает в седьмом месяце. Смотря когда отмечают Новый год, седьмой месяц — или август, или июль. В больших городах, вроде Токио, празднуют по западному календарю, а вот в сельской местности следуют традиционному китайскому.

— Мертвецы, должно быть, путаются. Священник хихикнул:

— Чтобы увидеть изюминку традиционных праздников, стоит поехать в сельскую местность. Особенно в область Кансай. Там отмечают гораздо живее, чем здесь. Хотя и у нас есть свои скромные традиции. Например, сегодня вечером мы проводим церемонию Зажигания Фонарей.

Он показал на юных монахов, таскающих бумажные фонарики в лодки, пришвартованные у берега. Фонарики были разрисованы китайскими иероглифами, фамилиями спонсоров храма. Логотипов «Асахи» не было — во всяком случае, пока.

— Это и вправду прекрасное зрелище, — сказал священник, и глаза у него загорелись. — Монахи выплывают на середину пруда и устраивают там большой костер. А потом зажигают сотни бумажных фонариков и пускают их на воду. Эти фонарики помогают духам вернуться из небытия.

Я устал, запутался и был не в настроении обсуждать древние обычаи с вежливым престарелым священником. И не мог не удивиться вслух, как это мертвецы отыскивают огонек, если их внимание отвлекают токийские неоновые огни. Тупой вопрос, все равно что спросить, как это девственница сумела родить и как толстый чувак пролезает в каминную трубу.

Как только я спросил об этом, так сразу и пожалел, но священник серьезно кивнул и ответил:

— Я и сам частенько об этом думаю. В нынешнем Токио душам умерших легче легкого упустить обычный огонек на воде. Наверное, какие-нибудь голодные духи путаются. Может, сбиваются с пути и теряются в городе, навеки остаются в ловушке, ища путь домой. Может, и вы что-то ищете?

Я опустил глаза и увидел, что он глядит на меня снизу вверх и в морщинистом лице его — понимание. На крышу храма уселась здоровенная ворона и закаркала. В воздухе струился дым благовоний, ветер прижал к моей коже пропотевшую рубашку, и по спине внезапно прошла Дрожь.

— Думаю, да, — ответил я. Священник мигнул:

— Непросветленный человек верит, что искомое находится вдали от дома. Так что человек отправляется в дальние края, не зная, что с каждым путешествием только увеличивает расстояние между собой и искомым. А просветленный искатель не трогается с места. Ибо знает, что искомое тоже ищет его.

— Угу, — промычал я. — Но я ищу другой храм. Не знаете, в Токио есть еще храмы Бэнтэн? Или другие монахи Бэндзайтэн?

Священник слегка улыбнулся, покачал головой и прищурился на небо.

— Небывалая жара, да? — сказал он. Потом еще разок спокойно глянул на меня и пошел к берегу Синобадзу помочь своим товарищам. Каркнув в последний раз, ворона полетела через пруд. А под ней еле качались на воде лодки с фонариками.

24 РЕВНИВАЯ БОГИНЯ

Нацепив очки для чтения, профессор Кудзима вытащил из одного из шести потрепанных картонных ящиков за столом раздрызганную кипу страниц рукописи и начал лениво их перебирать. Его скучное лицо в предвкушении слегка оживилось, а в остальном атмосфера в «Ханране» была такой же, как всегда. Слишком много пыли, не хватает света, слишком много книжек и ни единого покупателя. Когда пару минут назад я вошел в дверь, Кудзима, по-моему, изумился, но он изумился бы кому угодно. Мне бы сейчас на другом конце города беседовать с семьей Китадзава, пока не выплыли наружу вести о смерти Накодо, но Кудзима знает Токио лучше всех, а мне позарез надо выяснить, есть ли смысл в этой чепухе насчет Храма Бэндзайтэн, или это просто вызванный шоком бред четвертого по древности старикана в районе Минато.

Кудзима раскопал страницы, которые искал, откашлялся и начал читать тихим мелодичным голосом, от которого наверное, его студенты раньше засыпали за партами.

— Город — это живая история, — начал Кудзима. — Коллективная память, воплощенная в бетоне, построенная из стекла и стали. Прошлое на самом деле никогда не уходит в прошлое, даже в Токио, городе будущего. Оно просачивается в настоящее и становится будущим. Оно — в зданиях, где мы живем, в дорогах, по которым ездим, в самом воздухе, которым дышим. Прошлое живет в том, как люди говорят, как они думают, как проводят свою жизнь. Как и личная память людей, наша коллективная память — наше прошлое, и, значит, наше будущее — непостоянна. Со временем она разрушается, ее предают забвению, ее ломают и уродуют травмы и трагедии. А что такое история, как не бесконечный парад травм и трагедий? За многие века Эдо видел свою долю ужасов, может, и больше своей доли; но здоровье нашего города, сила нашей нации зависят от воспоминаний. Мы не должны ни подавлять нашу коллективную память, ни пытаться отрицать место прошлого в нашем будущем. Ибо, отрицая свою историю, мы отрицаем самих себя, отрицаем саму землю под нашими ногами в этой чудесной живой истории, которую мы зовем Токио.

Бросив читать, профессор Кудзима аккуратно отложил страницы в сторону, намек на улыбку заиграл в уголках его гy6 и там же скончался.

— По-моему, здорово, — сказал я.

— Вы мне льстите.

— Вовсе нет.