Книга В пьянящей тишине - Альберт Санчес Пиньоль

– Любовь, любовь, – произнес он.

С тихой грустью Кафф опустил топор. Для него сей­час звучали скрипки, в этот миг он стал человеком, ко­торый тихонько прикрывает дверь комнаты, где спят его дети.

– Любовь, любовь, – повторил Батис, и на его лице по­явилось выражение, отдаленно напоминавшее улыбку.

Но вдруг он снова превратился в Батиса– дикаря. Только я для него уже не существовал. Он отвернулся от меня и открыл дверь. Зачем он это сделал? Господи, "он открыл дверь! Избитый и оглушенный, я едва верил своим глазам.

Один из омохитхов тут же решил проникнуть на маяк и получил удар топора, который предназначался мне. Кафф схватил в другую руку полено и выскочил наружу.

– Батис! – позвал я, подбежав к порогу. – Вернитесь на маяк!

Кафф бежал по гранитной скале. Потом раскрыл ру­ки и прыгнул в пустоту. Прыжок был так прекрасен, что мне на миг показалось, что он летел. Омохитхи напали на него со всех сторон. Они появлялись из темноты с криками кровожадного восторга, каких мы еще никогда не слышали. Два противника хотели прыгнуть ему на спину, но Батису удалось от них избавиться, прокатив­шись по земле. Потом он вдруг превратился в центр кричащего круга. Омохитхи хотели приблизиться к нему; он размахивал топором и поленом так яростно, что они казались крыльями мельниц. Одному из нападав­ших удалось вспрыгнуть ему на спину, и гомон усилил­ся. Кафф попытался ранить его, но не смог. В этой по­пытке он упустил жизненно важную секунду: круг сжался еще больше. Страшная картина. Не обращая внимания на раны, которые наносил вцепившийся в спину противник, Батис продолжал рассекать воздух оружием, стараясь удержать на расстоянии остальных. Они не пожалеют его.

Я не мог более ждать. Цепляясь одной рукой за пери­ла, а другой потирая правый бок, который страшно бо­лел из-за полученных ударов, я поднялся по лестнице наверх. Одна из винтовок оказалась у меня под рукой. Я вышел на балкон. Внизу никого не было. Ни омохитхов, ни Каффа. Тишина. Только ледяной ветер.

– Батис! – все– таки прокричал я в пустоту. – Батис! Батис!

Мне ответила тишина. Ему не суждено было вернуться.

16

С момента появления на маяке я пережил все несча­стья, какие только можно себе представить. Дни, которые последовали за гибелью Батиса, прине­сли новые мучения. Сложность и противоречивость на­ших отношений только усиливали смятение моей души. Я испытывал упадок духа, это странное чувство разъеда­ло меня, как морская соль. В нем сочетались грусть и потерянность, словно мои переживания не могли найти се­бе подходящего русла. Порой я плакал, подвывая, как ребенок, порой смеялся дерзко, но еще чаще смеялся сквозь слезы. Мне было не под силу понять самого себя. Можно ли тосковать о человеке, о котором в жизни не сказал доброго слова? Да, но только на маяке, где ка­чества потерпевших кораблекрушение оцениваются по мелким трещинкам в монолите их недостатков. Там, на маяке, даже самые далекие человеческие существа становились близки друг другу. Батис был для меня бес­конечно далеким человеком. Но других людей мне не придется увидеть. Теперь, когда Каффа не было рядом, на ум приходили его каменная невозмутимость и вер­ность товарища по оружию. Под тяжестью горя, такого смутного, безысходного и отчаянного, мне не удавалось согласиться с его смертью. Пока я работал – чинил укрепления и латал дыры в нашей обороне, – я говорил с ним вслух. Словно мне все еще надо было терпеть его грубые окрики, невоспитанность, его «zum Leuchtturm» по вечерам. Иногда я начинал обсуждать с ним планы дежурства или какого-нибудь сооружения, но говорил в пустоту. Когда я наконец понимал, что его больше ни­когда не будет рядом, что-то внутри меня обрывалось.

Не знаю, сколько дней, а может быть, даже недель я прожил в этом оцепенении, скорее умственном, чем фи­зическом. Мне кажется, я существовал по инерции. Батис был мертв, а у меня не хватало сил, чтобы жить. Пе­ред лицом опасности два человека – настоящее войско: мы доказали это. Но один человек не сможет противо­стоять беде. Я возлагал надежды на то, что смогу начать переговоры с противником. Однако самоубийство Батиса подрывало самые основы этого плана. Зачем им те­перь искать мира, если они без труда могут уничтожить меня? Разве они захотят вести переговоры, после того как Батис стрелял в них? У меня почти не оставалось боеприпасов. Потери нашего гарнизона составляли по­ловину его солдат. Еще два-три штурма – и маяк рассып­лется в прах. Я был одинок и практически беззащитен, поэтому меня так пугало поведение омохитхов.

За смертью Каффа последовала тишина. Они не штур­мовали остров. Я не мог поверить своим глазам, глядя на необычайно тихую гладь океана. Ночи следовали чере­дой, не принося никаких новостей. Я сидел на балконе, оперев дуло винтовки на изгородь балкона; слава Богу, мне не в кого было стрелять. Когда наступал рассвет, я чувствовал себя опустошенным, как выпитая бутылка.

На протяжении этих дней моего одинокого траура я отдалился от Анерис и даже не дотрагивался до нее, хо­тя мы спали вместе на кровати Батиса. Мой кризис оди­ночества усугублялся ее холодным и безразличным по­ведением. Это приводило меня в недоумение. Она жила так, словно ничего не произошло: собирала дрова и при­носила их в дом, наполняла корзины и таскала их. Смо­трела на закат. Спала. Просыпалась. Ее деятельность ог­раничивалась лишь самыми простейшими операциями. В повседневной жизни она вела себя подобно рабочему, управляющему токарным станком, который раз за ра­зом повторяет одни и те же движения.

Однажды утром меня разбудили новые звуки. Лежа в кровати, я стал наблюдать за Анерис, которая сидела на столе, поджав под себя ноги. В руках у нее было дере­вянное сабо Батиса, и она предавалась занятию, которое показалось мне совершенно идиотским: поднимала башмак в вытянутой руке, а затем разжимала пальцы. Когда под действием земного притяжения сабо падало на деревянный стол, раздавался звук: хлоп. Ее не пере­ставало удивлять, что плотность нашего воздуха была значительно ниже, чем плотность среды ее мира.

Пока я наблюдал за этой игрой, смутное облако мыс­лей постепенно обретало форму. Оно становилось все больше, приобретая угрожающие очертания. Проблема заключалась не в том, что она делала, а в том, чего она не делала. Батис был мертв, а Анерис не выражала по этому поводу никаких чувств: ни радости, ни горя. В ка­ком измерении она жила?

Не надо обладать даром провидения, чтобы понять, что она жила независимо от Батиса Каффа и будет жить так же независимо от меня. Тирания Батиса казалась мне шлюзом, который сдерживал сущность Анерис. Но когда шлюз разрушился, поток не вырвался на сво­боду. Я даже сомневался в том, что пережитый ею здесь, на маяке, опыт был подобен моему. И наконец, мне при­шел в голову вопрос: не была ли ей приятна эта борьба, не тешила ли ее самолюбие мысль о том, что она явля­лась призом, за который сражались два мира?

Я выбросил сабо с балкона и взял ее лицо в свои ла­дони. Я гладил ее по щеке, не давая ей вырваться из мо­их объятий. Мне хотелось заставить ее понять, что она доставляла мне боль сильнее той, что могли причинить все омохитхи вместе взятые. «Посмотри на меня, ради святого Патрика, посмотри. Быть может, ты увидишь человека, который не хочет достичь ничего особенного в жизни. Он лишь хотел жить в мире, вдали от всего и вся, вдали от жестокости и жестоких людей».