Книга Предательство Тристана - Роберт Ладлэм

В Большом театре Лана находилась под защитой, как и все балерины, а прежде всего ведущие. Здесь с ней было гораздо легче увидеться, по крайней мере на это рассчитывал Меткалф. Поглядев на четвертый этаж, на ряд окон, которые, как он знал, принадлежали квартире отца Светланы, он увидел тень на полупрозрачных занавесках.

В окне вырисовывался силуэт, который Меткалф узнал с первого взгляда, и у него перехватило дыхание.

Перед окном стояла стройная молодая женщина, одна рука была уперта в бедро, а второй она жестикулировала, обращаясь к невидимому собеседнику. Это была Лана, в этом он не мог ошибиться.

Даже ее отдаленный силуэт был потрясающе, щемяще красив. Внезапно он почувствовал, что не может дальше стоять на замерзшем, обдуваемом резким ветром московском тротуаре, когда в доме, на расстоянии каких-то нескольких сотен футов находится Лана. Вчера вечером она презрительно выгнала его, но в ее поведении, кроме презрения – он был уверен в этом, – был еще и страх. Она и сейчас не меньше испугалась бы, увидев его.

Но что же вызвало у нее такой испуг? Неужели просто присущая всем русским боязнь слишком близкого общения с иностранными капиталистами? Или ее страх имеет какое-то отношение к последней связи с фон Шюсслером? Ее о чем-то предупредили? Независимо от источника этой боязни, Меткалф должен был распознать ее во время разговора с нею. И должен был дать Лане знак, что он это понял. Ему непременно следовало разрядить ее опасения, поговорив с нею напрямик.

Остановившись возле соседнего дома, Меткалф вынул из кармана сложенную газету «Известия» и сделал вид, будто читает ее. Так он стоял несколько минут, держа газету перед глазами, а сам в это время внимательно осматривался по сторонам. Наконец, дождавшись момента, когда поблизости никого не было, он вошел в нужный подъезд, а там – у входа не было никакой охраны, так как здесь не жил никто из высокопоставленных членов правительства – взлетел по лестнице на четвертый этаж.

Дверь в квартиру, как и все двери в этом и подобных зданиях по всей Москве, была утеплена: обита кожей, под которой проложен толстый слой ваты. Впрочем, обивка, как хорошо знал Меткалф, предназначалась на самом деле для защиты не от холода, а от подслушивания. Всегда мог найтись человек, который из любопытства или по служебной надобности в неподходящий момент приложит ухо к двери.

Он нажал кнопку звонка и застыл возле двери в ожидании. Его сердце учащенно билось, им владело противоречивое предвкушение радости и беды одновременно. Прошло больше минуты, прежде чем он услышал приближавшиеся из глубины квартиры тяжелые шаги. Это не были шаги Ланы; возможно, это шел ее отец?

Дверь медленно приоткрылась, и появилось лицо, древнее, изуродованное временем лицо старухи, которая подозрительно глядела на него; ее слезящиеся крошечные глазки не сразу можно было разглядеть среди глубоких морщин. Она была одета в грубую шерстяную кофту с неожиданно изящным кружевным воротничком и тяжелый полотняный передник.

– Да? Что вы хотите? – требовательно спросила она.

Меткалф немедленно признал не лицо, но тип. Старуха принадлежала к тому извечному сословию русских бабушек, причем этим словом обозначалась не только старая женщина, связанная с кем-то должной степенью родства, но и вообще любая пожилая женщина, так что оно имело много значений. Бабушка являла собой центр многолюдного русского семейства, была строгим, но любящим матриархом в обществе, где мужчины так часто преждевременно умирали от войн или алкоголя. Она была матерью, и бабушкой, и поварихой, и домоправительницей, и Горгоной в одном лице.

Но она не была бабушкой Ланы, Меткалф точно знал, что в квартире Ланы не жили никакие бабушки и дедушки. Вероятнее всего, она была поварихой и домоправительницей; некоторым представителям советской элиты предоставлялась редкая привилегия иметь прислугу.

– Доброе утро, бабушка, – негромко проговорил Меткалф по-русски. – Мне нужно увидеть Светлану Михайловну.

– А вы кто? – с угрюмым видом спросила старая леди.

– Пожалуйста, скажите ей, что это… Стива.

Взгляд стаухи сделался еще угрюмее, она посмотрела в сторону, и ее глаза почти совсем исчезли в складках морщинистой кожи. Она резко закрыла дверь. Меткалф услышал удаляющиеся тяжелые шаги, послышался ее резкий голос – она что-то говорила на ходу – и стих в отдалении. У Ланы и ее отца раньше не было домработницы, размышлял Меткалф. Он знал, что профессия наемной поварихи или уборщицы к этому времени сделалась крайне редкой. Может быть, эту привилегию предоставили семье после того, как Лана стала прима-балериной Большого театра?

Спустя еще минуту дверь снова открылась.

– Ее нет, – сообщила старуха, но голос теперь звучал зло и отрывисто.

– Я знаю, что она дома, – настаивал Меткалф.

– Ее нет дома, – отрезала домработница.

– В таком случае, когда она вернется? – спросил Меткалф, решив подыграть ей.

– Она никогда не вернется. Для вас – никогда. И никогда больше не приходите сюда!

С этими словами старуха сильно хлопнула дверью.

Лана не просто боялась; она была в самом настоящем ужасе. Она снова оттолкнула его, точно так же, как накануне вечером, но почему? Это не была порывистая реакция любовницы, которая считает себя отвергнутой и брошенной. Нет, за всем этим крылось нечто более сложное. Что-то большее, чем повсеместная боязнь контактов с иностранцами? Такой боязнью нельзя было объяснить, почему она прогнала его теперь, когда ее домработница ясно видела, что он пришел один. Простое любопытство должно было заставить ее принять его, расспросить, как он провел минувшие годы, зачем приехал в Москву, почему так настойчиво ищет встречи с нею. Он знал Лану. Она всегда была полна жадного женского любопытства, бесконечно расспрашивала его о жизни в Америке или о путешествиях по всему миру. Она даже иногда походила на ребенка своими непрекращающимися вопросами. Нет, имея возможность узнать, что привело Меткалфа сюда и почему он пытается встретиться с нею, она ее ни за что не упустила бы. Он знал также, что она не способна долго хранить недовольство или обиду; гнев у нее мог быстро вспыхнуть, но так же быстро и проходил. Так что тому, что она продолжала прогонять его, не было разумного объяснения, и он попытался понять причину.

В памяти всплыло хмурое морщинистое лицо домработницы. Зачем она нужна, если ни Лана, ни ее отец никогда прежде не нуждались в посторонней помощи? В семье всего два человека, и Лане не составляло труда готовить пищу для овдовевшего отца.

На самом ли деле эта бабушка была домработницей? Или же ее следовало считать чем-то вроде дуэньи, приставленной надзирательницы, надсмотрщицы? Могло ли быть так, что старуху поселили в квартиру Ланы, чтобы она наблюдала за нею и ограничивала ее действия?

Но в этом заключалось очень мало смысла. Лана просто-напросто не являлась сколько-нибудь важной персоной. Она была всего лишь балериной. Видимо, существовало какое-то простое, обыденное, рациональное объяснение присутствия этой домработницы: бабушка, видимо, и впрямь прислуга, выделенная видной деятельнице искусства национального масштаба. Конечно, так, и никак иначе. А отказ Ланы видеть его? Что ж, сороковой год это не начало тридцатых. Советское общество только что пережило период больших чисток; страх и паранойя распространены повсеместно. Разве не могло быть так, что власти знали о былых отношениях Ланы и Меткалфа и ее предупредили, что больше не следует вступать с ним в контакт? Возможно, все следовало расценивать именно так.