Книга Жизнь Арсеньева - Иван Бунин

К вечеру как будто стихает.

В четыре часа я уже на мысу, иду дальше.

Дорога долго поднимается среди сплошных южных садов, подлинному проспекту. Наконец вот и оно, это большое старинное поместье и этотбелый большой дом в глубине обширного и просторного сада, за раскрытыми настежьворотами, в конце длинной аллеи старых сумрачных пальм. Предвечернее солнце,весь свет и блеск западного неба — за домом.

Это первое, что жутко, — эти так широко и свободно длявсякого раскрытые смертью ворота и множество автомобилей, стоящих возле них.

Аллея пуста, все уже в доме. Быстро иду к нему. Под ногамишуршит гравий.

Пусто и возле крыльца. Сюда?

Но я произношу это слово только потому, что вдруг теряюсь:внезапно вижу на крыльце то, чего не видел уже целых десять лет и что поражаетменя как чудодейственно воскресшая вдруг передо мной вся моя прежняя жизнь:светлоглазого русского офицера в гимнастерке, в погонах…

Высокие стеклянные двери крыльца тоже настежь открыты. Задверями — полутемный вестибюль и такие же другие двери, а дальше полусветбольшого французского салона, что-то странное и красивое: гранатом сквозящие насолнце, скрытом за ними, спущенные на высоких и полукруглых окнах шелковыешторы и необычно зажженная в такой еще ранний час, палевым жемчугом сияющая подпотолком люстра.

В вестибюле молчаливая и тесная толпа. С какой-то особойпокорностью пробираюсь ко вторым дверям, затем поднимаю глаза — и тотчас жевижу лежащий в непомерно длинном гробу, в желтом дубовом саркофаге, большойжелто-серый лик, большой романовский лоб, всю эту старческую мертвую голову,уже седую, а не русую, но все еще властную и гордую: поседевшая бородка слегкавыдвинута, ноздри вырезаны тонко и как бы чуть презрительно …

Затем вижу и чувствую подробности. Да, странный полусвет,спущенные, красно просвечивающие предвечерним солнцем шторы, жемчужно сияющаялюстра, тонкие и бледные, чуть дрожащие огни высоких церковных свечников. И тутнарод, но только по стенам, а чуть не вся середина салона занята им. У стеныналево стоймя стоит прислоненная к мраморному камину с завешенным зеркалом,высится и блистает желтым лакированным дубом гробовая крышка необычнойформы, — в боках расширенная. В глубине угла, за гробовым возглавием,робко и нежно, как в детской спальне, теплится на столике перед древнимсеребряным образом лампадка.

Чуть не все остальное занято гробом-саркофагом. Он тожестранно расширен в боках, необыкновенно долог и глубок, блещет своей новизной,полировкой, ладностью — и страшен тем, что в нем заключен еще другой, цинковыйгроб, который внутри обит белым рытым бархатом. Вокруг застыл в своих напряженно-щегольскихвоинских позах его последний почетный караул, офицерская и казачья стража:шашки наголо, к правому плечу, на согнутой левой руке — фуражки, глаза с резкоподчеркнутым выражением беспрекословности и готовности устремлены на него. Самже он, вытянутый во весь свой необыкновенный рост и до половины покрытыйтрехцветным знаменем, лежит еще неподвижнее. Голова его, прежде столь яркая инарядная, теперь старчески проста и простонародна. Поседевшие волосы мягки ислабы, лоб далеко обнажен. Голова эта кажется теперь велика, — так детскихуды и узки стали его плечи. Он лежит в старой, совсем простой рыже-серойчеркеске, лишенной всяких украшений, — только георгиевский крест нагруди, — с широкими, но не в меру короткими рукавами, так что выше кисти, —длинной и плоской, — открыты его большие желтоватые руки, неловко и тяжелоположенные одна на другую, тоже старческие, но еще могучие, поражающие своейдеревянностью и тем, что одна из них с грозной крепостью, как меч, зажала вкулаке древний афонский кипарисовый крест, почерневший от времени… Я подхожу истановлюсь возле самого гробового изножия, у пальмовых ветвей и венков,прислоненных к нему.

Тотчас же вслед за тем начинается служба. Из внутреннихпокоев выходят близкие, облачается в ризу священник, в руках у нас тепло иласково зажигаются огни восковых свечей… Как все это уже привычно мне теперь —это негромкое, стройное пение, мерное кадильное звяканье, скорбно-покорные,горестно-умиленные возгласы и моления, уже миллионы раз звучавшие на земле! Толькоимена меняются в этих молениях, и для каждого имени настает в некий срок свойчеред! — Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во векивеков… — Миром Господу помолимся … — О приснопамятном рабе Божием… Явсе еще думаю о том, кто когда-то в жаркий солнечный день, был на вокзале вОрле. Но лишь на миг мелькает передо мной это яркое видение. Горестно и несмелозвучат моления о «Благоверном Государе, Великом Князе», новопреставленном всонме всех «чающих Христова утешения» и ждущем теперь «покоя, тишины, блаженныепамяти», уповающем «неосужденным предстати у страшного престола Господа Славы…»

Мертвый лик, уже обращенный к чему-то нам недоступному, всееще выразителен, но уже покоен и тих. Выпуклые веки закрыты, бесцветные губысжаты, пепельно белеют под усами… Я вижу слегка вздувшиеся вены на егостарчески крупных висках, — завтра они уже почернеют, думаю я… Я думаю оего протекшей жизни, такой большой и сложной, думаю и о своей собственной… — Еще молимся о упокоении души усопшого раба Твоего… и о еже проститисяему всякому согрешению, вольному же и невольному… — Милости Божия, ЦарстваНебесного и оставления грехов его у Христа, бессмертного Царя и Бога нашего,просим…

Потом взгляд мой опять останавливается на трехцветномзнамени, до половины прикрывающем его ноги, его черкеску, видит эту окаменевшуюруку с зажатым в ней черным крестом, эти застывшие в своей напряженнойготовности лица караула, их фуражки, клинки и погоны, уже десять лет мнойневиденные … — Образ есмь неизреченные Твоея славы — ущедри создание Твое,Владыко, и вожделенное Отечество подаждь ми…

Когда мы все выходим, уже вечер. Солнце только что село,сзади, за черными пальмами, темно-розовое зарево. А впереди, вдали, огромнаякартина этих вечных средиземных берегов. В глубине ее, в смутном и холодном,розово-синем восточном небе, надо всем мертвенно царят снежные хребты ВерхнихАльп, уже гаснущие, сумрачно малиновые, всему живому бесконечно чуждые,уходящие в свою дикую зимнюю ночь, снизу уже до половины потонувшие в сизойгустой мгле. Сурово, холодно посинело к ночи море под ними..

XXII

Ночью на моей горе все гудит, ревет, бушует от мистраля. Япросыпаюсь внезапно. Я только что видел или думал во сне о том, как, во времяпрощания после панихиды, последней из числа близких ему прощалась худенькая,высокая девушка вся в черном, с длинной траурной вуалью. Она подошла такпросто, склонилась так женственно-любовно, на минуту закрыв легким концом еекрай саркофага и старчески-детское плечо в черкеске… Стремительно несетсямистраль, ветви пальм, бурно шумя и мешаясь, тоже точно несутся куда-то… Явстаю и с трудом открываю дверь на балкон. В лицо мне резко бьет холодом, надголовой разверзается черно-вороненое, в белых, синих и красных пылающих звездахнебо. Все несется куда-то вперед, вперед …