Книга Лунный Тигр - Пенелопа Лайвли

— «Странная» сойдет.

В центре внимания оказалась Клаудия. Оба понимали, что это неприемлемо.

— Греция, — говорит Сакстон, — чудесная страна. Люблю там бывать. Вы слышали о Гидре?

Клаудия не знает, и он длинно рассказывает об этом скучном обломке скалы, на котором подумывает купить себе виллу. Она думает о мойрах, которые хихикают над своими прялками, или, может быть, если они следят за техническими новинками, над автоматическими ткацкими станками — но, так или-иначе, хихикают, насылая войны, голод, катастрофы и миллионы случайных неинтересных встреч, вроде ее знакомства с этим знаменитым, но заурядным человеком.

Обед заканчивается, и они выходят из ресторана в жаркий душный полдень и садятся в лимузин, который отвезет их через горы в долину. Клаудия тонет в мягком сиденье рядом с Сакстоном. Она вдыхает запах кожи и его странно пахнущего лосьона, прелесть которого понятна лишь посвященным. Она говорит. Слушает. Смотрит, как мелькает укрощенный ухоженный ландшафт за окном, между тем как шофер вписывается в повороты дороги. Сакстон смотрит на часы, просит водителя прибавить скорость, и тот прибавляет, так что шины взвизгивают на повороте, а на следующем их бросает друг на друга, и Сакстон говорит: «Ни хрена себе!», но смеется, и водитель, не сбавляя скорости, устремляется по серпантину вниз.

Сначала она не поняла, что произошло. В какой-то момент машина мягко скользнула за поворот дороги — Сакстон в это время рассказывал ей о бое быков, — и в следующее мгновение ландшафт за окном перестал быть укрощенным и бешено завертелся вокруг, мелькали вышедшие из повиновения деревья и горы, ее бросало взад и вперед, потом раздался глухой удар, и все исчезло.

Она с трудом вынырнула из глубокого гудящего небытия и вновь оказалась в свалившейся под откос машине. Шофер повис на рулевом колесе, лобовое стекло расколото, мотор работает. В голове Клаудии брезжит одна-единственная мысль: его надо выключить — какие-то смутные ассоциации про искры и бензин. Она забыла о Джеймсе Сакстоне, о том, где она и что случилось. Перегнувшись через сиденье, она нащупывает возле руки водителя ключ зажигания. И наступает тишина. Она открывает дверцу и вылезает на обочину. Садится. Вокруг царит восхитительный покой, трещат цикады, шелестят под ветром кусты. Она ни о чем не думает, ничего не чувствует, у нее болит в боку, но это совершенно не важно. Она сидит на каменной площадке и отстраненно смотрит на низенькое растеньице с крошечными цветками, подобными драгоценным камням. Она смотрит в небо: прямо у нее над головой парит в небесной синеве птица. Она разглядывает ее роскошные крылья, а потом небо вдруг становится серым, очертания птицы расплываются, и перед тем, как потерять сознание, Клаудия видит, как птица опускается в долину.

Водитель погиб. Джеймс Сакстон проломил голову, сломал ключицу и руку — и получил от страховой компании столько-то миллионов долларов. Я заработала сотрясение мозга и два сломанных ребра: в тот день мойры мало интересовались мной. «Ивнинг Стандард» вынес на передовицы заголовок: «ДЖЕЙМС САКСТОН РАЗБИЛСЯ В ОДНОЙ МАШИНЕ С ЖЕНЩИНОЙ». Джаспер, с которым я тогда еще время от времени жила, наговорил по телефону много разного, отнюдь не только слова участия. Я неделю пролежала в мадридской больнице; на пятый день в палату вошел Гордон, и я расплакалась.

— Если бы я знал, что мое появление произведет такой эффект, я бы не приходил. — Он достает носовой платок и осторожно вытирает ей слезы. — Ну-ка высморкайся…

— Ох, отстань. — Клаудия отталкивает его руку, отворачивается к ночному столику и тихонько подвывает: — Боже мой…

— Тогда не раскисай. Нечего ныть. Ты не так уж плохо выглядишь.

— Как ты здесь оказался? Ты же в Австралии.

— Сильвия доложила. Я изменил планы. Господи, Клаудия, хватит уже реветь. Я не видел тебя в слезах с тех пор, как тебе было лет шесть. Да что с тобой такое?

— Это называется отсроченный шок. Он наступает, когда люди понимают, что живы, хотя могли умереть. Очень рациональная реакция, если подумать.

— Не говори таким загробным голосом.

Гордон сидит у ее постели. Внезапно он берет ее за руку, держит ее, смотрит на Клаудию. Она чувствует тепло его рук, видит его глаза, видит то, что в них, и, не выдержав, отводит взгляд. Он не прикасался к ней многие годы, разве только случайно. Они не целовались при встречах.

Он встает и подходит к окну:

— Вид не особенно выдающийся. Но вряд ли он успеет тебе надоесть.

Клаудия смотрит на него. Он самый непостижимый мужчина на свете, думает она, самый родной и самый непостижимый.

На лбу синяк, лицо не накрашено. Она сидит в кровати, похожая не на бесстрашную, воинственную, неутомимую Клаудию, а на ее бледный призрак. А когда начинает плакать, он чувствует, что прежняя близость никуда не делась, она здесь, спустя годы, такая же, как в то время, когда были только они вдвоем, прежде чем они обратили внимание на весь остальной мир. Он смотрит на нее так, как смотрел тогда, и она отвечает на его взгляд. Оба не желают возвращения в то время, но молча празднуют то, что никогда не может быть утрачено. Потом он встает. Подходит к окну и смотрит на бульвар и верхушки олеандров, толпу людей, лезущих в ярко-желтый автобус, на щиты с рекламой сигар и стирального порошка. Он думает, что из всех людей Клаудия для него одновременно самая близкая и самая далекая женщина и что он желал бы, чтобы было иначе.

14

Мое тело хранит память о некоторых событиях. Аутопсия показала бы, что я родила ребенка, ломала несколько ребер, лишилась аппендикса. Другие недуги не оставили следа; корь, свинка, малярия, нагноения и инфекции, простуды, расстройства пищеварения. В детстве и юности я много лет носила на колене отметину — лоскуток сморщенной розовой кожицы, память о падении с уступа в Лайм-Реджис, когда меня толкнул Гордон (хотя может, и правда, что не толкал). Сейчас я уже не нахожу эту отметину — тело тоже умеет забывать. Патологоанатом, конечно, может выяснить больше, чем археолог, которому достается лишь скелет. Мне довелось читать отчет о раскопках, где педантично и отстраненно, как всегда в таких документах, описывался скелет англосаксонской женщины, найденной в неглубокой могиле лежащей лицом вниз. Сверху она была придавлена тяжелым камнем. Положение камня и судорожно скрючившийся скелет позволяли сделать вывод, что женщина была похоронена заживо. Эти скупые слова, молчание камня и костей донесли из глубины веков вопль боли и ужас. Мой патологоанатом мог бы, самое большее, мельком подумать о стонах, сопровождавших роды, или поразмыслить о сломанных ребрах.

Но мое тело хранит и память об антропогенезе, оно помнит питекантропов и австралопитеков, первых млекопитающих и тех странных созданий, что махали крыльями, ползали на животе, плавали в Мировом океане. Может, эта память говорила во мне, когда в детстве я обожала лазать по деревьям, и стала причиной моей любви к теплым морям. Сама того не сознавая, я делю эти воспоминания со всем миром — с лангустами и собаками, с лошадьми, лемурами, гиббонами и шимпанзе. И лишь милостью Божьей я есть я. Впрочем, будучи воинствующим агностиком, я не думаю, что Бог имеет к этому какое-то отношение.