Книга Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес] - Анджелика Монтанари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Начиная со второй половины XV века, вместе с представлениями о мнимых колдовских практиках, умножаются подозрения против повивальных бабок. В том же «Молоте ведьм» им посвящаются несколько глав, в доказательство тому, что глубоко укоренившееся и архаическое недоверие к практикам и знаниям, которые не подлежат мужскому контролю, продолжало жить[541].
В начале следующего века представление о каннибальском ритуале кристаллизуется, а с ним крепнет связь между колдовством, детоубийством и оборотнями. Помимо богатого процессуального наследия, фигуры ведьмы и оборотня-пожирателя обретают ясный рельеф в таких текстах, как «О демономании колдунов» (фр. De la Démonomanie des sorciers) (1580) брата Клода Прие; «Разговор об оборотнях» (фр. Discours de la lycanthropie) (1599) Жана Бовуа де Шовинкур; знаменитые «Отвратительные речи волшебников» (фр. Discours exécrable des sorciers) (1602) Анри Боге; и, наконец, «Картина непостоянства злых ангелов и демонов, в которой широко обсуждаются колдуны и колдовство» (фр. Tableau de l’Inconstance des mauvais anges et démons, où il est amplement traité des sorciers et de la sorcellerie) (1612) Пьера де Ланкре.
То, что раньше было подозрением, теперь выражается в форме неподдающихся обсуждению тезисов. Жан Боден уверяет:
что касается потребления человеческой плоти, то это абсолютно точно, с самой древности ведьмы были так до нее охочи, что было почти что невозможно сберечь мертвые тела или достаточно хорошо их сокрыть, чтобы они не смогли обглодать их до костей[542].
И так выражается Бовуа де Шовинкур о личности волков пожирателей: «эти волки, которых мы понимаем волками и которые сами того же мнения, на самом деле ведьмы, что обанкротились перед Церковью Божей»[543].
Антропофагия стала неизменной частью процесса превращения: пре-трансформация, при которой составляются мази, лекарства, отвары, зелья, необходимые для метаморфозы; пост-трансформация, чтобы дать выход зверской прожорливости демона-ведьмы. Созрев, поверья о каннибальских ритуалах ведьм составляют податливый и сложный гибрид всех предыдущих типов обвинения в ритуальном убийстве: mélange из самых отвратительных стереотипов против христиан, язычников, еретиков, иудеев, обогащенных щепоткой фольклора об оборотнях и фрагментами из языческой мифологии.
К этим основным направлениям можно добавить, говоря о шабаше, самую настоящую переработку всего корпуса средневековых представлений о каннибализме: тема матерей-антропофагов, съеденного сердца, съеденных зародышей, представлений о монстрах, евхарестических мотивов, рецептов, вдохновленных современной людоедской фармакопеей. Подобный синкретизм, обогащенный этнографическими открытиями новых народов Америки, посредством литературы, сказок, мифов и легенд обречен дожить вплоть до наших дней.
8. Против природы
Антропофагия преследовалась инквизиторами как противоестественная практика. «Заблюждения катаров» выделяет два вида колдовских преступлений: зверские и противоестественные (лат. ordine nature minime servato, sed dyabolice et bestialiter, т. е. «лишь в малейшей части сохранивший природный порядок, но дьявольский и зверский»), гнусные и беспорядочные (лат. nephanda, scleratissima et inordinata[544]). В «Молоте ведьм» читаем: «некоторые ведьмы, которые идут против наклонностей человеческой природы, скорее даже против наклонностей какого-либо другого зверя, за исключением только лишь волка, обычно пожирают и едят детей»[545]. Согласно Якову Шпренгеру и Генриху Крамеру, поедание малолетних является выражением конфликта с естественными инстинктами не только в людях, но и в животных (за исключением волков). А Бовуа де Шовинкур не верит в то, что и «естественные волки» способны на подобное: речь шла о демонических существах, «о людях, настолько потерявших свое естественной обличье, что это привело к искажению их первоначальной основы, оставив эту божественную форму; меняясь и перевоплощаясь в настолько мерзкую, жестокую и дикую тварь»[546].
В основе до такой степени радикальных мнений была традиция, установленная еще Отцами Церкви, согласно которой не было более противоестественной пищи, чем человеческая плоть[547]. Эта установка отражается в лексике историографических и летописных свидетельств, начиная с Прокопия Кесарийского, который, повествуя о событиях греко-готской войны, считал «противоестественным» вынужденный каннибализм отчаявшихся римлян[548]. В последующих текстах, выражение inumanamente (рус. «бесчеловечно») встречается все чаще: среди разных хронистов, например, Томмазо Косто оценивает таким образом акт потребления крови, в то время как Маркионе ди Коппо Стефани использует термин bestialmente (рус. «зверски») при описании яростной толпы во время каннибальской расправы[549].
«Бесчеловечное» соседствует со «зверским»: Рауль Канский осуждает жестокие события в Мааррет-эн-Нууман, считая их ужасным поведением, достойным «диких тварей» (лат. aemulati sunt feras) и «псов». Гийом Тирский уточняет, что речь идет о «пище настолько гнусной и чумной, что потреблять ее противоречит человеческой природе»; действительно, Бальдерик Бургулийский считает необходимым уточнить, что, хоть тела и принадлежат туркам, речь идет, «конечно, о человеческой плоти»[550]. Даже в литературе людоедство считается бесчеловечным и зверским: в «Аду» Данте трапеза графа Уголино ужасна (лат. fiero); речь идет о «пище зверской и бесчеловечной», объясняет Бенвенуто да Имола, так как естественным образом человек не питается себе подобными (лат. naturaliter enim homo non comedit hominem[551]). А также в театральном тексте об осаде Самарии, Mystères de la Procession de Lille, мать, которая пожертвует своим ребенком, возражает своей товарке, что это кажется ей «слишком бесчеловечным»[552].
Примеров можно набрать с лихвой.
Каким образом можно определить «противоестественное» действие? Каким образом оно отличается от обычной хищнической агрессии плотоядной твари? Антропофагия – это акт, идущий наперекор человеческой природе или разуму?
Обращаясь к средневековым свидетельствам, необходимо понимать, что значение термина natura в Средневековье категорически отличается от того, что под этим термином понимали в классическую эпоху либо же в наши дни. «Следовать природе» в Средневековье мало что имеет общего с жизнью на деревьях по образу Итало Кальвино[553]: эта сентенция не предусматривает никакого возвращения к доисторическому образу жизни, а, наоборот, предписывает строгое соблюдений границ, разделяющих человеческое от зверского, в соответствии с законом божьим.
Для средневекового человека «следовать природе значит», парадоксальным образом, «следовать разуму»[554].
Все живые существа находятся в равновесии между собой на основе нерушимого иерархического порядка: Бог, человек, животные, растения, неодушевленная материя. Превосходство одного существа над другим отражается в пищевой цепи, согласно которой высшее существо питается низшим по порядку. Поглощение человеческого существа, будь то равным ему существом или животным, подрывает в основе своей динамику, установленную Богом. Любое отклонение запрещено: это ясно видно из обращения Фомы Аквинского к учениям Аристотеля в XIII веке. В своем комментарии (лат. Sententia libri ethicorum) к «Никомаховой этике» Аристотеля Аквинат объясняет, что удовольствия, не имеющие природного начала, могут выйти «за пределы человеческого существования, становясь похожими на чувства, присущие зверю»[555]; антропофагия больше, чем какое-либо другое извращение, определяет зверскую сторону человеческой натуры. У Фомы каждому типу зверского вырождения соответствует своя форма каннибализма:
1. Животная природа и наследственная патология: обнаруживается, «когда некоторые люди на психофизическом уровне обладают некоторой искаженной и извращенной расположенностью»[556]. Соответствующим примером каннибализма является садист, убивающий беременных и пожирающий зародышей («согласно рассказу о мужчине, который распарывал живот женщинам, чтобы съесть зачатых детей еще в утробе»[557]).
2. Болезнь и безумие: поражает здорового человека, превращая его порывы в зверские,
