Книга Золотой камертон Чайковского - Юлия Владимировна Алейникова

нее с ума сходят? Дикость какая-то.

Они помолчали.

– Знаете, я не хочу забирать у вас камертон, и денег мне не надо. Со дня смерти отчима мы живем тихой, спокойной жизнью, тьфу, тьфу, тьфу. Без драм и трагедий, и я хочу, чтобы так и продолжалось. Оставьте его себе, если не боитесь, – разрешила Елизавета Модестовна. – Ну а что касается ваших неприятностей, думаю, что вы лучше понимаете, что происходит, чем я. И, кстати, кто именно из соседей посвятил вас в подробности нашей семейной жизни?

– Ну, я подружился с Павлом Ивановичем, вашим бывшим соседом, он со мной музыкой занимается, но все подробности мне сообщили Альты.

– Ах, вот оно что. Ну, тогда представляю, – невесело усмехнулась Елизавета Модестовна. – Анна Ивановна большая любительница посплетничать, и о себе, и о других. Небось не преминула вам рассказать, что дядя Сема был великим пианистом и ее сын такой же гений?

– Да, а еще рассказывала, что вы с ним едва не поженились, – с улыбкой ответил Максим. Теперь, когда стало ясно, что камертон у него отбирать не собираются, он заметно повеселел.

– Ну, это вряд ли. Хотя Жора за мной ухаживал когда-то, но, думаю, скорее по совету маменьки, чем по зову сердца. Жорка всегда был каким-то вялым нюней и никогда мне особенно не нравился, но мне тогда было восемнадцать, я едва перешла на второй курс института, он был старше меня, уже заканчивал консерваторию, мне такое внимание льстило, к тому же он дарил цветы, приглашал на концерты, а потом умер Анатолий Михайлович, и мне стало не до Жоры, а вскоре я встретила своего будущего мужа, так что планам Анны Ивановны не суждено было воплотиться в жизнь.

– А что, ее сын действительно такой известный музыкант?

– Да нет. Играет в каком-то оркестре, но звезд с неба не хватает, а, впрочем, я не специалист. После смерти отчима мы как-то отдалились от музыкальной среды.

– А все-таки, кто же его убил?

– Не имею ни малейшего понятия. Вообще допускаю, что никто его не убивал, он действительно отравился на производстве, а мама себя попусту извела. Я очень ее люблю, но она была слабым человеком, когда случалось несчастье, она просто замыкалась в себе, опускала руки, впадала в безразличную апатию. Так было после смерти отца мы с Ильей еще были совсем маленькие, нам было страшно, больно, нам нужна была поддержка, материнская любовь, утешение, а она просто сидела в отцовском кабинете безучастная ко всему, не обращая ни на кого внимания. Если бы не Луша, не знаю, как бы мы с Ильей справились. Она жалела нас, ободряла, заботилась о нас, утешала, а мама… Впрочем, о покойниках либо хорошо, либо ничего. Так же она повела себя после смерти отчима, – с горечью незабытой обиды говорила Елизавета Модестовна. – В общем, я думаю, вы зря теряете время, никакой тайны в смерти отчима нет, это был несчастный случай.

Максим в такую возможность не поверил, а потому взял у Елизаветы Модестовны телефон Луши, Лукерьи Демьяновны.

Максим отчего-то представлял домработницу Щеголевых этакой мягкой, уютной, округлой, с добрыми морщинками на щеках, но дверь ему открыла высокая, крепкая старуха, с резкими чертами лица и светлыми ясными глазами.

– Да можете не представляться, – махнула на него рукой Лукерья Демьяновна. – Лиза уже звонила, предупредила обо всем. Что ж, пойдемте в комнату.

Лукерья Демьяновна повела его по темному длинному коридору в свою комнату. В квартире стоял въевшийся в стены запах кипятившегося белья, щей, табака и еще чего-то, может, детских пеленок? Запах детства. До семи лет Максим жил в большой коммунальной квартире, в которой витал точно такой же запах, так же висели под потолком тазы и велосипеды, так же скрипел под ногами старый паркет.

– Проходите. Садитесь, – сухо пригласила Лукерья Демьяновна.

Комната была большой, хорошо обставленной, но все равно неуютной. Почему, Максим понять не смог.

– Значит, Лариса писала письма, и вы их нашли, – проговорила она, тяжело опускаясь на стул. – Зря вы Лизе все рассказали, лучше бы сразу ко мне пришли, – попеняла она Максиму, – дело, конечно, давнее, но такие известия кого хочешь расстроят. Отчим убил отца, мать всю жизнь жила с убийцей, а у Лизы с Ларисой под конец отношения и так были сложные.

– Извините. Я не знал вашего телефона, а у меня невеста в больнице, – попробовал оправдаться Максим.

– Да, Лиза говорила. Только не там вы ищете, – вздохнула она. – Модеста убил Анатолий, а вот самого Анатолия Бог покарал. Что вы так смотрите? Так и было. Лариса этого сделать не могла. И не потому, что я ее отговаривала. Она всегда была тряпкой, куда ей такое сделать, только слезы лить да на судьбу жаловаться. А я, когда всю правду узнала, едва удержалась, чтобы своими руками эту сволочь не задушить, – подняла большие мозолистые руки Лукерья Демьяновна. – Да мне что его, что крысу раздавить, все было едино, потому не человек он, а гнида. Друга убить! На его жене жениться, с его детьми в одной квартире жить! Это кем надо быть? Может, и убила бы, да не успела, сам преставился, слава тебе, господи, грех на душу брать не пришлось, – с вызовом проговорила Лукерья Демьяновна.

– Я понимаю, – кивнул Максим. – Но все-таки, может, это сделал кто-то другой?

– На Лизу с Ильей намекаете? – сурово спросила Лукерья Демьяновна. – Зря. Если бы они что и сотворили, я бы знала. А только не такие они. Илья бы скорее все отчиму в лицо высказал, потребовал бы, чтобы тот сам в милицию пошел, ну а про Лизу и говорить нечего. Она бы скорее из дома ушла, к тетке или хоть ко мне. Жить бы с ним в одном доме не стала, а убить – никогда, – решительно проговорила Лукерья Демьяновна, в упор глядя на Максима.

– Ясно, – только и смог выдавить он в ответ.

– А что касается камертона, так я Ларисе еще тогда говорила, выброси, проклятая вещь. Не будет от нее добра. А она, вишь ты, как всегда, не послушалась. Так что, кто на твою невесту напал, понятия не имею. И кому камертон понадобился, тоже знать не знаю. А только когда Модеста убили, мы с Ларисой сразу милиции рассказали, что убийца что-то в кабинете искал, и может, даже камертон, потому как он в тот вечер в кармане его концертного фрака в спальне оставался.

Так что все, кого милиция тогда подозревала и допрашивала, про камертон знали, – многозначительно проговорила Лукерья Демьяновна. – А может, о нем и еще кто знал, может, Модест при жизни кому рассказал, как вот тому же Гудковскому. Поди теперь выясни. Так что сам думай, кто и зачем к тебе на дачу залез, – проговорила она, а потом добавила: – Ты меня, конечно, слушать не станешь, но я и тебе скажу: выкинь ты этот камертон от греха. Дольше проживешь.

Совет прозвучал пугающе, но Максим ее, разумеется, не послушал. Камертон стал для него всем, без него он был ничто, точнее, никем, простым рядовым физиком, глухим к музыке научным сотрудником, влачащим нудную лямку однообразного, лишенного творческого начала труда. Так жить Максим больше не желал, не мог. А потому, задремав под стук колес в электричке, он продолжал прижимать руку к груди, где под курткой, во внутреннем кармане пиджака, лежал