Книга Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача - Михаил Копылов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут хочется привести старый анекдот, емко и по делу дающий характеристику моим сокурсникам — будущим врачам.
Как-то поймали уголовника и просят его рассказать о себе. Он рассказывает полный семейный анамнез: отец — налетчик в третьем поколении, мать содержит притон, сестра — проститутка.
–
А есть у тебя кто-нибудь в семье приличный?
–
А как же — брат в институте!
–
В каком?
–
В медицинском.
–
А что он там делает?
–
В банке сидит. Он с двумя этими самыми родился.
Так что я совершенно не ожидал, что встречу среди будущих сокурсников дворовую шпану, теток-колхозниц, провинциальных евреев — покорителей столицы, охотнорядских антисемитов и просто дебилов.
На лекции по психиатрии уже на старших курсах института лектор сказал нам, что, по статистике, в аудитории должно сидеть минимум двое дебилов. Это по статистике, а на самом деле?
У одной девушки, прозванной «будущий интеллигент», водились глисты, и все почему-то об этом знали. Сигареты Lucky Strike она называла «Лики Стрики». На другом коллеге водились невыводимые вши. В кулуарах дрались фонендоскопами — страшное оружие в умных руках будущего хирурга.
Моих сокурсников отличала врожденная мягкость, сострадание и деликатность. Вот и примеры: мой соученик по группе, впоследствии ставший заведующим моргом, заявил как-то родителям погибшего ребенка: «У нас детские трупы — большая редкость, может быть, вам его не отдадут». С кафедры профсоюзный вождь заявлял: «У этой девочки — ну как встань! — умер отец! Сдавайте ей по 15 копеек на похороны!» Ну и политические платформы будущих интеллигентов соответствовали глистам и вшам. Вкратце политическое сознание большинства определялось так: «Трудна и не без ошибок дорога к коммунизму, но мы туда придем!»
Как-то преподавал нам какую-то политическую дисциплину молодой парень по фамилии Евец. Преподавал, не полностью придерживаясь известной догмы «учение Маркса всесильно оттого, что оно верно», а позволял себе легкие вольности. Нашим девушкам это не понравилось. Им хотелось, чтобы не просто было красиво, а чтобы «всё веселей и краше страна родная наша». То есть сейчас всё хорошо, а будет еще замечательней. В общем, преподавать он нам почему-то перестал. Может, девушки стукнули на него «куда надо», а может, и сам ушел.
Как-то случилось, что в нашу учебную группу попало три еврея.
Три друга-приятеля — сионист, прагматик и третий, называвший себя «русскоязычный европеец». Вот как сложились их судьбы — прагматик Дебик в 1976 году уехал в Америку, сдал все экзамены, стал ортопедом и совершенно утратил присущую ему в юности страсть к дешевому блефу. Только как-то рассказал мне, что начальник клиники очень его обидел, так, что немало времени прошло, а он всё помнит эту обиду. Начальник в простоте душевной ляпнул как-то, что, не будь мой приятель иммигрант и еврей, быть бы ему заведующим отделением. А приятель-то думал, что все комплексы им изжиты… Добавлю, что встретились мы с этим другом последний раз в 2019 году после того, как я отыскал его в Фейсбуке. Он приезжал вместе с женой и ее сыном в Израиль и сумел уговорить меня приехать к нему в гости в Бостон — этот человек всегда мог уговорить меня, страшного домоседа, на что угодно. «Встретимся через год», — сказал он мне, когда мы расставались.
Но через год, за неделю до нашего отъезда в Америку, нам позвонили и сказали, что друг мой Дебик — Ленни Дабужски — умер.
А жизни, мне казалось, было в нем на века. Мы не встреча лись с ним годами, десятилетиями, но мне было важно знать, что живет в городе Бостоне мой очень успешный институтский друг, дружбой с которым я гордился.
Но мы всё-таки полетели в Америку — его вдова Алла уговорила меня не отменять поездку. Эта сильная женщина приняла нас как родных.
При нас она разбирала Ленькины бумаги и нашла мое письмо к нему почти тридцатилетней давности — оно лежало сверху в коробке для бумаг.
Вроде как привет мне ОТТУДА.
Страшным словесным монстром «русскоязычный европеец» я именовал самого себя. Судьба моя известна.
Сионист же, с 1970 года настойчиво призывавший к отъезду из СССР в определенном направлении, в 1995 году всё же покинул Москву и, как и положено сионисту, ныне живет в Кливленде.
С последним из приятелей связано немало смешных историй. Одно имя его — сплошная история. Звали его Владимир Ильич Блюмин. Преподаватели частенько путали его фамилию и называли его Бляхер. Жаль, что дефис был практически неслышен (Бля-хер). Когда он работал в реанимации, я очень любил звонить ему туда: «Але, реанимация, Владимира Ильича, пожалуйста!»
Как-то Вова Блюмин — «наш Ильич» — не захотел остаться на комсомольском собрании, мои однокашники взбеленились и решили поставить вопрос об его изгнании из комсомола. При этом одна девушка (до той поры казавшаяся мне вполне нормальной) с болью в голосе говорила мне: «Ну понятно, многое вокруг раздражает, но внутри же мы подлинные комсомольцы!»
Признаться, я такого не ожидал — ну играем мы в «комсомолию», но прекрасно понимаем при этом, зачем — начальство требует. Оно требует, а мы валяем дурака — для отчетности.
То есть внутри мы самые что ни на есть безыдейные, если не хуже. А тут — такой пассаж, такая искренняя вера …
Пришлось во имя спасения Вовы что-то срочно плести и вешать какие-то патриотические макароны на уши однокашников. Слава Б-гу, ярость схлынула, гроза пронеслась мимо. Для пояснения — если тогда выгоняли из комсомола, то автоматически выгоняли и из института. Говорят, что пламенная комсомолка эта нынче проживает в Америке.
Небольшое философское отступление на тему моей лени
Бабушка Лифшиц в мой дошкольный период всегда говорила: «Миша у нас будет отличником!» С тем я и пришел в первый класс — заранее готовя себя в отличники. Мама-то у меня была «круглая отличница». До сих пор в доме хранятся ее грамоты, полученные за отличную учебу, — такие красивые, помпезные, со знаменами и портретами вождей. Но действительность внесла, и довольно быстро, коррекцию в мои представления о жизни и учебе. Я оказался неспособным и ленивым и перебивался с тройки на четверку. Честолюбия во мне было на пятак, а крики деда: «Не будешь учиться — заберут в солдатчину!» совершенно меня не пугали, хотя «солдатчины» не хотелось. Не могу отдельно не сказать о самом
