Книга Мещанка - Николай Васильевич Серов

того, как остывал гнев, он все чаще тревожился: «А как же ребенок? Ты ведь, Павел Васильевич, погорячился и все, а там, может быть, уже началось… И не будет ребенка. Не будет сына или дочери, Нет, так не годится».

— Василий Васильевич, давай в больницу, скорее, — сказал шоферу.

— В какую, Павел Васильевич?

И тут Павел Васильевич первый раз в жизни почувствовал, как может быть стыдно выговорить всего одно слово.

Больница, где делали аборты, находилась в заводском районе. Совсем недавно главный врач был на заводе, просил помочь в ремонте.

— Мне бы главного врача, — попросил Павел Васильевич дежурную санитарку, войдя в приемную.

Его знали здесь.

— Пожалуйста, товарищ директор, только наденьте халат, — отвечала санитарка. Она проводила его до кабинета главврача и ушла.

Павел Васильевич постучал и, получив разрешение, вошел.

Врач был пожилой, лысый, тучный человек. Увидев Павла Васильевича, встал, поздоровался за руку.

— Вы по поводу супруги?

— Да.

— Она чувствует себя вполне нормально.

Павел Васильевич никогда никому не рассказывал о своей личной жизни, и если случалось, то отвечал так, что все понимали: у него все хорошо. Он никогда, ни на что и никому не жаловался. И сейчас не знал, как высказать то, зачем ехал сюда. Это значило бы, что люди узнают слишком многое из того, что он скрывал. Но говорить надо было, и он сказал:

— Я не хотел бы лишаться ребенка. Я не давал жене согласия на это и приехал просить вас помочь мне…

Врач опустился на стул и долго молчал.

— Не беспокойтесь. О нашем разговоре никто не будет знать. Я сам осмотрю больную и дам заключение о невозможности аборта…

— Спасибо, доктор.

* * *

Сколько он вынес за эти месяцы, трудно передать. Надя все обманом хотела сделать аборт, была капризна, невыносимо раздражительна и как только ни кляла его, как ни уговаривала. Павел Васильевич сносил унижения и капризы, самоотверженно ходил за ней, как за ребенком. Наконец пришло время, и он свез ее в больницу.

— Умру я, умру! Убийца ты, убийца! — крикнула она ему, когда две санитарки под руки уводили ее за стеклянные двери.

Женщина-врач, улыбнувшись ему, махнула рукой: «Идите, мол, и не обращайте внимания, с человеком в это время и не то бывает». Однако искаженное болью и мукой лицо ее все время стояло у него перед глазами, и он не находил себе места, пока ночью на многочисленные его звонки не ответили: «Родился сын, все хорошо. Прийти? Нет, сейчас нельзя. Завтра в десять часов».

Тетя Маруся была еще в квартире, и Павел Васильевич на радостях выбежал в кухню, чтобы разбудить ее и хоть с кем-нибудь в этот поздний час поделиться своим счастьем. В коридоре и кухне было темно, но из-под двери чуланчика выбивалась узкая полоска света.

— Тетя Маруся! — позвал он.

— Не сплю я, не сплю, — отозвалась она и вышла к нему с вязаньем в руках.

— Ну что, как там? — еще не видя его лица, с тревогой спросила она.

— А ты-то чего же не спишь? — спросил он.

— Да так чего-то…

— Сын, тетя Маруся, сын, — и засмеялся, обхватил ее, утащил в комнату и, усадив к столу, не слушая ее возражений, сам собрал на стол и налил вина.

— За сына!

— С отцовством вас!

Он перебирал все мужские имена, стараясь найти своему сыну самое звучное, самое хорошее имя, и тетя Маруся, улыбаясь, соглашалась, что и Александр, и Василий, и Сергей, и Николай — все хорошо, был бы сын хорош. И он, смеясь, соглашался с ней.

Уснул только к утру, и то ненадолго. Надо было купить цветов Наде, потом сколько было еще разных хлопот, и все же он пришел в больницу на час раньше, хотя боялся, что запоздает. Он так ждал этих десяти часов, что при одной мысли пропустить их начало хотя бы на секунду, ему становилось жарко. Сын ведь, его сын! Павел Васильевич часто думал, глядя на жену, какие у них будут красивые, удивительно хорошие дети. Воображение рисовало их лица — обязательно в мать, и курчавые черные волосы, большие черные глаза, смотревшие на него с любовью, такой искренней, такой бесхитростной, какую могут выразить только детские глаза. Он почти осязаемо чувствовал под своей рукой их волосы, слышал их лепетанье, видел их возню.

В душе он простил жену. Теперь она была мать и этим искупила в его глазах всё.

В больничной ожидалке было еще пусто. Павел Васильевич с большим букетом мокрых цветов и тяжелой сумкой прошел к столику у стены, положил цветы и хотел поставить на стол сумку, но вдруг испугался, что цветы изомнутся. Взял их снова и, осторожно держа в вытянутой руке, сел на стул. Сумку поставил у ног. Но подумал, что в сумке сметана и сырые яички, — взял в руки и сумку.

Тут только он вспомнил про доску объявлений, о которой ему все говорили и которую ему хотелось посмотреть прежде всего, и подошел к ней.

«Соколова Надежда Ивановна. Сын 3 килограмма 750 граммов», — прочитал он и улыбнулся этому первому документу своего сына.

— Небось, первенький? — услышал он чей-то понимающий, участливый и оттого очень приятный голос. Он обернулся. Пожилая, толстая и, видать, добродушная санитарка стояла в полуоткрытых стеклянных дверях, ведущих из ожидалки в больницу, и, глядя на него, улыбалась.

— А вы почему узнали?

— Видно сразу, непривычный еще.

— А разве к этому можно привыкнуть?

— Не к этому, а к нашим порядкам привыкают. До десяти часов передач нету, а сейчас девять, и вы уже пришли. Долговато ждать придется. Да поставьте сумку вот сюда. Давайте уж я вам помогу.

Она взяла сумку и поставила на столик.

— Спасибо. А скажите, три килограмма семьсот пятьдесят граммов — это нормальный ребенок?

— Самый нормальный, папаша. Вы постойте тут, а я схожу к дежурному врачу. Чего вам столько-то ждать. Разрешит, может, и пораньше передать. Вы пишите пока записку, а я схожу. Как фамилия роженицы?

— Соколова Надежда Ивановна. Я попрошу вас, если можно — сделайте, а то понимаете сами… — смущенно проговорил он и не кончил, смолк.

Лицо санитарки вдруг стало замкнутым, серьезным. Павел Васильевич растерялся и испугался.

— Что-нибудь случилось?..

— Подождите, гражданин, к вам выйдет врач, — сказала санитарка и захлопнула за собой дверь.

Рука, державшая цветы, упала, и роскошный букет, как веник, промел по полу. Павел Васильевич даже не заметил этого. Свободной рукой расстегнул ворот рубашки, ладонью вытер вспотевший лоб. И, наверное, слишком много выражало его лицо и глаза, потому что на замкнуто-официальном лице вышедшей к нему