Книга Ячейка 402 - Татьяна Дагович

Едва Анна успела заметить лилипута, как он впрыгнул ей на колени – так, как прыгают коты. «А ты что здесь делаешь, малыш?» – погладила его по волосам, странным на ощупь – как пластмассовые волосы куклы. Старалась разглядеть личико, но в полутьме это было невозможно. Он оказался тяжёлым. Усаживался удобнее, обхватывая её ножками, но съезжал к коленям. Стоило труда удержать это плотное чужое тело, слабо пахнущее ацетоном. Одной рукой карлик схватил её за ухо, другой полез ей в рот. «Эй, что ты делаешь?» В ответ лишь поблёскивали звериные зрачки. Холодная кожа карлика на ощупь не была похожа на кожу. «Ай, больно! Простуда!» Она оттолкнула его назад и облизала кровоточащую губу. Он разозлился, вцепился мягкими пальцами в лицо и опять полез в рот. Но Анна больше не чувствовала боли, на неё навалилась сонливость, будто за всё вечное недосыпание в Колонии. Темно и тепло, и веки закрыли глаза. Прямо за стеной валил снег. Через бесконечно длинный коридор доносились голоса и музыка, становясь то громче, то тише, и наконец исчезли вовсе.

* * *

Шеф назначил Шарвану встречу в пять, в галерее. Шёл мокрый снег, залепливал стекло «Фольксвагена», дворники мелькали перед глазами. Дорога вилась впереди сделанная, без провалов, несмотря на сельскую местность. Звонить не пришлось – ворота открылись, как только он приблизился к сплошной ограде. Оставил машину на привычном месте. Лаяли собаки, но не видно было ни собак, ни людей. Окна оставались темны. Шарван прошёл через заснеженный двор, однако не к входу в дом, а к отдельному входу в галерею, о котором вряд ли знал кто-то ещё. Нужно было пройти через подсобное помещение с сапками, граблями, лопатами. Леонид Иванович считал галерею убежищем тишины и в ней хранил самое ценное. Картины. Вероятно, дорогие. Шарван не старался запомнить иностранных имён, но иногда по телевизору слышал нечто подобное. Он не понимал той маниакальной любви, что привязывала Леонида Ивановича к картинам, – так любить возможно только людей или деньги.

Они давно не встречались лицом к лицу. А в галерее Шарван не был уже несколько лет. Прежде, во времена его юности и молодости, часто бродили они вдвоём из конца в конец, оставляя грязные следы на красном ковре, и говорили, говорили, говорили. Леонид Иванович рассказывал интересные вещи, об искусстве и о человеческих взаимоотношениях. Мог спросить, резко повернув лицо к Шарвану: «А вот ты, зачем ты живёшь? Почему ты не покончил с собой, когда умерла твоя мачеха? А?» Приходилось отвечать: «Не знаю» – и ждать правильного ответа. Ненавязчиво объяснял Леонид Иванович основы жизни, внушал чувство собственного достоинства – ему, забитому детдомовцу. А потом давал способ и смысл существованию. Георгий не любил навязанное ему имя – Леонид Иванович непринуждённо называл его Шарваном. Нуждался в женском тепле – Леонид Иванович нашёл для него Любу.

…Галерея показалась у́же, чем Шарван её помнил.

– Здравствуй-здравствуй, – с порога обрадовался Леонид Иванович. Показалось, что он пополнел с их последней встречи, но Шарван давно не верил внешнему виду шефа. После ритуального рукопожатия они ступили на ковёр. Одновременно осветились десятки картин на стенах.

– Ты, наверно, догадываешься, – говорил шеф, – раз я хочу увидеться с тобой здесь, и с глазу на глаз, существует веская причина.

Редко встречались они не совсем из-за занятости и уж вовсе не из скрытности. Леонид Иванович утверждал, что не хочет влиять на Шарвана теперь, когда он – взрослый человек и сформировавшаяся личность.

– Произошло что-то?

– Почему же обязательно – произошло? Разве нельзя по-новому оценить существующий порядок вещей? Хотя ты тоже прав – происходит всегда что-то, это основное условие нашего существования. А основное условие бесед – не рваться напролом к главной теме: подходить к ней медленно, кругами. Сначала перекурить… – Леонид Иванович протянул ему сигарету.

Шарван отрицательно покачал головой.

– Что, до сих пор не начал? Это ты верно… Пожалуй, и я на следующей неделе брошу. Пора, возраст. Спортом займусь… А на этой ещё побалуюсь.

Они задерживались на несколько секунд перед любимыми полотнами Леонида Ивановича, глаза которого наполнялись влажной высотой. Шеф ронял сигарету на ковёр, и Шарван быстро поднимал, хотя знал, что ковры не воспламеняются. Он смотрел на шефа, явно проваливающегося в радость, недоступную ему самому, и завидовал. Ну, картина, ну, тётка немолодая нарисована или, как с левой стороны зала, вообще мазки без смысла и порядка. Где здесь прячется счастье?

Когда они дошли до середины галереи, настроение Леонида Ивановича переменилось. Он сменил дружеский тон на нейтральный и смотрел прямо перед собой, на стены с картинами лишь равнодушно косился время от времени.

– Ты знаешь, что в последнее время становишься всё лучше и лучше? Мне очень нравится твоя аккуратность.

– Не сказал бы… В последнее время было много промахов. С русалками…

– Нет, там твоей вины не было. А сейчас всё урегулировано. Нет, не скромничай! Последние два года я внимательно следил за тобой и видел, как ты растёшь.

– Вы не давали знать.

– Не хотел тебе мешать. Ты остался таким же точным, как и был. Раньше мне не нравился недостаток фантазии в тебе, но в последнее время ты развил особую изобретательность… Которая, признаю, может компенсировать отсутствие фантазии. Я очень доволен тобой. Очень.

– Спасибо. Только…

– Очень. Единственное, в последней поездке ты намудрил, а? Ладно, ладно, мы тоже люди, должны иногда расслабляться, а как же… А я вижу, ты совсем не смутился. Молодец. Раньше ты смущался. В остальном же – все операции в этом году были проведены блестяще. Виртуозно, я бы сказал.

Впервые за время сотрудничества с Леонидом Ивановичем Шарван почувствовал острое раздражение по отношению к шефу. От этого тона «мой мальчик», от школьного захваливания. Он, насколько мог хорошо, выполнял работу, за которую ему платили. В последнее время всё больше ценил своё одиночество. Зачем этот отческий тон – теперь, когда поздно играть в отчима?

Но тут сам Леонид Иванович сменил тему – резко, будто он ожидал, что Шарван схватит что-то важное из предыдущей речи, и, обманувшись в ожиданиях, решил подойти с другой стороны. С некоторым недовольством он спросил:

– О тебе я знаю всё, как ты понимаешь. Тебе никогда не казалось несправедливым, что ты не знаешь ничего обо мне? Мы почти родственники. Да какое почти – мы же родственники по Лене. По твоей мачехе.

– Не казалось.

– Зря. Я не так скучен, как ты считаешь. Давай сядем – ноги разболелись. Это возраст, Шарван. Послушаешь пару-тройку историй старого родственника?

Они подошли к красному дивану, сели – первым Леонид Иванович, вторым Шарван. Оказались перед блеклой широкой картиной, изображающей трёх сутулых ангелов с расслабленными лицами. И сам Шарван сидел ссутулившись, отчего с непривычки ныли плечи. Он не поднимал их, не желая напрягать.

– Что-то ты не настроен слушать. Не переживай, это ненадолго. Утомлять полной версией мемуаров не буду. Знакомство родителей, зачатие, рождение, детсад, начальная школа… мне самому это скучно. Впрочем, о начальной школе можно было бы сказать пару слов, потому что уже тогда у меня обнаружился некстати высокий уровень интеллекта – исправить, как ни пытались, не смогли. Но неужели тебе, молодому человеку, неинтересно узнать, как я пришёл к нынешнему своему положению?