Книга Самое красное яблоко - Джезебел Морган

листья под слабым дыханием ветра. Когда взор мой прояснился, я разглядела черную гниль у корней и рыжеватые пятна в зелени. Недолго полю быть садом, скоро уже вновь все здесь зарастет терновником и сорной травой.

В медной чаше на камне покоилось яблоко, алое и блестящее, и ни следа крови не осталось внутри нее. Я завернула плод в мягкую ткань – лишь бы не касаться кожуры руками – и поспешила прочь.

Пусть лес и отступил, но я все равно чувствовала влажное, прелое его дыхание, пристальный, чуть насмешливый взгляд. Ноги едва держали меня, но и момента слабости я себе не позволяла.

Я не знала, сколько осталось времени. Не знала, бушует ли еще над Каэдмором буря.

– Тебе не стоит ехать одной, – сказал Грег, подводя мне взнузданного коня. – Тебе не хватит сил. Прикажи подать экипаж.

Он был сед и стар, и морщины глубокими бороздами испещрили его лицо, но взгляд оставался ясен, а руки сильны и тверды. Во мне он до сих пор видел непоседливого ребенка, слабого и беспомощного, которого хочется защитить и развеселить. Прости, старый мой друг, но нынче мой черед оберегать тебя.

Никому я не позволю приблизиться к Гвинлледу и потеряться в кружеве его чар.

– Я должна спешить, а значит, доеду – любой ценой. Лучше передай остальным, чтоб собрали мне еды в дорогу.

Может, и стоило тогда принять неумелую заботу Грега и провести весь путь в полумраке экипажа, в сонном забытьи, лелея надежду, что успею не допустить непоправимого.

Правда же была в том, что оно уже случилось, пришло вместе с бурей и осталось после нее. Конь нес меня к Каэдмору мимо посеченных дождем полей и садов, мимо побитых градом всходов. Чем ближе к столице, тем явнее были следы буйства стихии: сломанные деревья, сорванные крыши, бреши в стенах домов. Ливень сменился густым и влажным туманом, что полз к берегу от болот, неся с собой тленное дыхание лихорадки.

О, вовсе не война с Сандераном разрушит Альбрию!

Гвинллед справится с этим и сам.

Может, если бы тогда я нашла ответ, все сложилось бы иначе. Но я видела чудовище на троне, и не было рыцаря, способного его поразить. Картина эта была проста и ясна, и потому я и не пыталась увидеть за ней нечто иное.

Столица встретила меня густой тишиной тумана. Конь сбавил шаг, тяжело отфыркиваясь, роняя с боков пену, – в последние часы я гнала его без устали, волнуясь лишь о том, чтоб не пал он слишком далеко от столицы. На обратном пути я меняла коней чаще, оставляя в залог серебро украшений. Слабость одолевала, словно вместе с кровью меня покинули молодость и здоровье. Я сжимала зубы и не позволяла себе впадать в забытье, крепче и крепче стискивала уздечку и молила Рогатого Охотника, чтоб хватило мне сил.

Он был милосерден.

Со стороны порта тянуло гарью и страхом. Редкие патрули тихо переговаривались, но туман глушил их слова, и немногое мне удавалось разобрать.

– …Так бушевало, что даже ливень не потушил.

– Громыхнуло у северных складов, обломки…

– …На части разорвало…

Дождавшись, когда они пройдут мимо, я проскользнула дальше, ведя коня в поводу. Туман скрыл меня от чужих взглядов, и королева пробиралась по своей столице, подобно оборванке или соглядатаю. Недобрые знаки видела я вокруг, и будь со мною лорд Родерик, он сказал бы: знаки беды и знаки войны. На Торговой площади не было ни лоточников, ни гуляющих юнцов, что с любовью сорили родительскими деньгами. Лавки и таверны стояли запертые, с закрытыми ставнями, и ни лучика света не пробивалось меж ними. Редкие прохожие кутались в плащи и скрывали лица, проходили спешно, стиснув рукояти мечей и ножей. Некоторые улицы были перегорожены, одни – рухнувшими деревьями с вывороченными комлями, другие – неумелыми баррикадами.

Я опоздала, я снова безнадежно опоздала и никого не смогу спасти. Подступающая война уже обезобразила прекрасный Каэдмор едва ли не сильней стихии, и горе и злоба бушевали в моем сердце. О, в тот момент с одинаковым пылом я ненавидела и Гвинлледа, и Рэндалла.

И Рэндалла, пожалуй, больше.

Если бы могла, я поднесла бы отраву ему – не яблоко из крови и чар, а вульгарный порошок, добавленный в вино! Если б это могло хоть что-то исправить… Но даже в нашу встречу в доме Элизабет уже было поздно.

Было поздно с момента, когда сандеранцы впервые ступили на наши берега, когда мы взяли их дары и пустили в наши земли. Они все равно добились бы своего: хитростью и щедрыми посулами или силой и жестокостью. Рэндалл, изгнанный мой королевич, стал всего лишь удобным поводом вторгнуться в Альбрию. Искусная ширма, что прикроет грязь и кровь.

Понимал ли он это сам?

У дворца меня заметили: хоть я и выбрала ход для прислуги, за ним все равно следили. Гвинллед не сомневался: я вернусь. Воины с пустыми одурманенными глазами приняли поводья из моих рук и сомкнулись за спиной, отрезая от остального мира. Сонное равнодушие сквозило в их жестах, в их отстраненном молчании, словно они уже не были живыми.

В тронном зале до сих пор пахло дымом и кровью. Гвинллед сидел неподвижно, словно врос в трон, стал его продолжением – образом, а не живым созданием. (Колючая предательская мысль ужалила исподтишка: а был ли хоть когда-то он живым?)

– Ты… вернулась. – При виде меня хмурое лицо его озарилось робкой, чуть испуганной улыбкой, словно я – зыбкое видение, готовое истаять в следующий миг. Послушные взмаху его руки, воины оставили нас вдвоем.

Расстояние меж нами, десяток метров по пустынному залу, показалось мне неодолимым. К стыду своему, я так и не смогла ни шага сделать – а может, всему виной слабость, что накатила приливом и смела упрямство и силу воли, что все эти дни гнали меня вперед. Гвинллед сам бросился ко мне, обнял, как бывало раньше, прижался к груди.

– Мне так страшно, как же мне страшно, – шептал он сбившимся, сорванным голосом.

Он поднял на меня глаза, и в них мелькнули затравленный ужас и вина. Сердце дрогнуло, предательским теплом затеплилась надежда: может, и нет нужды убивать его, может, еще не поздно…

Поздно.

Голос мой не дрожал:

– Я принесла тебе дар, мой король. Взгляни на него.

11

Яблоко почти светилось в моих ладонях, жгло их, дурманило разум слабым и манящим ароматом. Хотелось прижать к щеке его гладкую кожуру, насладиться ею, прежде чем прокусить ее, впиваясь зубами