Книга Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

III

Et Ne Nos Inducas…[58]

Терзали душу тернии желанья…

Сент-Бёв

Весь 1829 год Гюго работал с утра до вечера, а иногда с вечера до утра: то он писал, то должен был бежать в театр или к издателям, то обстоятельно изучал старый Париж вокруг собора Парижской Богоматери или складывал стихи, прохаживаясь по аллеям Люксембургского сада. Меж тем у Сент-Бёва уже создалась сладостная привычка приходить ежедневно, а то и два раза в день на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Теперь он заставал дома лишь одну госпожу Гюго. Обычно она сидела в саду возле деревенского мостика, а рядом, на лужайке, резвились дети. В начале дружбы двух писателей Адель не играла заметной роли. Новое материнство и кормление грудью маленького Франсуа-Виктора привели ее, как и многих женщин, находящихся в таком физиологическом состоянии, к какой-то мечтательности. Сент-Бёв долго держался «самого неопределенного мнения» о госпоже Гюго, но выказывал ей «изысканное почтение». Беседуя с нею наедине, он заметил, что вдали от своего знаменитого супруга она понемногу переходит к душевным излияниям. У Сент-Бёва, любившего жить на краю чужого гнезда, была природная склонность к роли духовника. «Он рожден был для того, чтобы носить сутану, – говорит Теодор Пави, – и я помню, как он сказал однажды: „В другое время я был бы монахом и очень хотел бы стать кардиналом…“» Но этот аббат колебался между строгим монастырем траппистов и Телемской обителью. Впрочем, никто лучше самого Сент-Бёва в романе «Сладострастие» не проанализировал эту сторону его психологии:

Я любил узнавать интимные привычки, обычаи в семье, мелочи домашнего уклада; знакомство с жизнью каждого нового дома, в который я попадал, всегда было для меня приятным открытием; уже на пороге дома я испытывал некий толчок, мгновенно улавливал обстановку, с увлечением определял малейшие оттенки взаимоотношения людей. Но вместо того, чтобы направить по прямому пути свой природный дар и вовремя поставить для него цель, я пустил его по кривым тропинкам, изощрил его, но обратил в пустое или даже пагубное искусство и добрую часть своих дней и ночей проводил в том, что, крадучись, как вор, заглядывал в чужие сады и пытался попасть в гинекеи…

О, эти летние медлительные дни, Как нескончаемы и как грустны они! Вот полдень, – глыбою навис он надо мною, И выдан головой я солнцу, пыли, зною. Как жду я вечера! И вот уж к трем часам, Чуть-чуть придя в себя, я отправляюсь к вам. Супруга вашего нет дома; на лужайке Резвится детвора – и я иду к хозяйке. Прекрасны, как всегда, вы в кресле, и кивком Вы мне велите сесть; мы наконец вдвоем. И льется разговор привольный и неспешный. С вниманьем слушая рассказ мой безутешный О горькой юности, прошедшей как во сне, Доверьем платите вы за доверье мне… Мы говорим о вас и о блаженной доле, Что вам назначена была по высшей воле: О малышах, чей смех ваш оглашает дом, О муже, славою венчанном, обо всем, Что счастьем вашу жизнь наполнило до края; Однако же, дары судьбы перечисляя, Вы завершаете с уныньем свой рассказ, И скорбь туманит взор прекрасных черных глаз: «Увы! Сколь взыскана я счастьем! Но не скрою, — Не знаю почему, является порою Внезапная тоска! И чем вокруг меня Щедрей сияние безоблачного дня, Чем беззаботнее живется мне на свете, Чем ласковее муж, чем веселее дети, Чем ветерок нежней, чем слаще запах роз, — Тем горше рвется грудь от подступивших слез!»[59]

Почему же она плакала? Потому что все женщины любят поплакать; потому что приятно бывает, когда тебя жалеют; потому что брак с гениальным человеком иногда был для нее тягостным; потому что ее знаменитый супруг был могучим и ненасытным любовником; потому что она уже родила четверых детей и она боялась иметь еще новых детей; потому что она чувствовала себя угнетенной. Сент-Бёв не позволял себе ни одного неосторожного слова, всячески восхвалял Гюго и вместе с тем говорил о своем единении с прекрасной собеседницей, ибо их сближает «братство скорбящих душ», и предоставлял ей право потихоньку «привести его к Господу Богу».

Позднее он писал Гортензии Алар: «В свое время я немножко интересовался христианской мифологией; все это улетучилось. Она была для меня чем-то вроде лебедя Леды – способом приблизиться к красавице и предаться с нею нежной любви…»

В 1829 году Сент-Бёв был еще далек от такого цинизма. Какие-то нити еще связывали его с верованиями детских лет, и ему нравилось, что его «вновь обращает к Господу» женщина, красота которой его волновала. Они говорили о Боге, о бессмертии, Сент-Бёв цитировал святого Августина и Жозефа Делорма: «Я очень хотел бы верить, Господи, я хочу; почему же я не могу?» Адель Гюго гордилась тем, что с ней так серьезно говорит человек, которого в Сенакле считали очень умным. У нее были свои дарования: она талантливо рисовала, недурно писала, а в жизни с властным эгоистом порой бывала несправедливо унижена. Сент-Бёв успокаивал ее уязвленную гордость. Время от времени эта добродетельная мать семейства почти бессознательно прибегала к легкому кокетству. Зимой, когда уже нельзя было посидеть в саду, она, случалось, принимала своего друга у себя в спальне. «Равнодушная к материальному миру», она забывала переодеться и оставалась в утреннем пеньюаре. Случалось также, что и по вечерам, когда Гюго не бывало дома, двое покинутых и одиноких сидели допоздна у погасшего камина. «О, эти минуты были самыми прекрасными, самыми светлыми в тогдашней моей жизни. По крайней мере, за эти воспоминания мне не приходится краснеть…»[60]

А когда Сент-Бёв путешествовал, он писал письма Виктору Гюго и наслаждался тогда счастьем, хорошо известным каждому влюбленному, – удовольствием послать через мужа весточку о себе его жене: «Все это относится к вам, дорогой Виктор, и к вашей супруге, которая неотделима от вас в моих мыслях; пожалуйста, передайте, что я о ней очень скучаю и что я напишу ей из Безансона…»

Сент-Бёв – Адели Гюго, 16 октября 1829 года

Какая, право, сумасбродная мысль пришла мне расстаться без всякой цели с вашим гостеприимным домом, лишиться живительных, бодрящих бесед с Виктором и права посещать вашу семью два раза в день – причем один раз визит предназначался вам. Мне по-прежнему тоскливо, потому что в душе у меня пусто, у меня нет цели в жизни, нет стойкости, нет дела; жизнь моя открыта всем ветрам, и я, как ребенок, ищу вовне то, что может исходить лишь от меня самого; на свете есть только одно устойчивое, прочное – то, к чему я всегда стремлюсь в часы безумной тоски и неотвязных бредовых мыслей: это вы, это Виктор, ваша семья и ваш дом…