Книга Панмедиа. COVID-19, люди и политика - Аркадий Недель

Примирить природу и человека попробовал Прудон путем «улучшения идеи Бога». Идея эта выросла до «космического размера», перестав служить социальному порядку, ради которого она была изобретена. Бог возникает у социума тогда, когда последний начинает себя воспринимать в качестве такового, то есть когда человек осознает, что он — другой. Другим он становится с возникновением мысли о смерти. Бесконечному не нужен Бог, конечному нужен бесконечный. Исток бытия в человеке, который, столкнувшись с фактом своей конечности, стал придумывать пути ее преодоления. Религия для Прудона — прием: «мне нужна гипотеза о существовании Бога, чтобы показать, как связана цивилизация с природой»[108]. Самым удивительным является то, что кусок природы — человек — одновременно обладатель разума. Благодаря такому дару он зависает между двумя мирами, играя роль посредника помимо своей воли. А раз так, никаких принципиальных отличий в законах природы и разума нет и быть не может. Устанавливая законы в обществе, человек упорядочивает среду обитания, он продолжает божественный промысел, «суть которого в порядке»[109].

Порядок — это реализованная возможность закона; это то, что человеку дано (позволено) увидеть как ищущему выход из своей конечности существу.

К порядку, вспомним, призывал и Платон, когда давал волю своим фантазиям относительно социального устройства древних восточных обществ, которые его не устраивали. Государство Платона — фантасмагорический коктейль из ранних коммунистических идей, квазикитайской системы экзаменов, как бы позволяющей идти вверх самым одаренным, и элитизма в виде философов-властителей, единственно способных созерцать идею блага (ἀγαθοῦ ἰδέα). Высшее благо — цель политеи; в этом Платон, как и Аристотель, был убежден. Платон, понятно, был далек от всяких симпатий к монотеизму иудейского толка, но интересно следующее: его модель государства, как и вся платоновская философия, имела целью визуализировать высший принцип, абсолютную и вечную идею (или идеи), которая бы могла удержать человеческое общество от хаоса и разрушения.

Высший принцип или ἰδέα — не только гарантирует победу над временем, это еще и способ усмирения человеческого существа; человек всегда будет ограничен в своем знании, но при этом у него будет компас, указывающий ему путь. Впрочем, Платон здесь не оригинален. Того же, надо думать, хотел и Хаммурапи, сочиняя свои законы и мечтая о едином централизованном государстве с центром в Вавилоне, едином социальном порядке, установленном по образцу порядка космического: раз и навсегда. Подобная мечта была и у Данте, которую он выразил в «Пире», о совершенстве общественных законов по модели законов небесных — одни для всех; поэтому-то Данте и призывал к созданию единого государства на земле, законы которого будут предостерегать бесчестных людей от дурных поступков, войн и насилия.

Так или иначе, законы нам нужны, потому что мы слепы и не можем видеть справедливость в ее чистом виде, исходящей из своего трансцендентного источника. Слепцы, коими мы являемся, видят законом, мыслят в заданной им социальной топологии, ждут, чтобы увидеть конец истории, который, несмотря на все прогнозы и ожидания, не наступает, потому что сама история и есть ожидание. Ожидание и страх.

В какой момент все началось? В момент третьего, основного, с моей точки зрения, наиболее драматического по тону, договора, когда Моисей получает задание вывести народ из Египта. Читаем в Исходе: «‹…› и закрыл Моисей свое лицо, ибо он боялся взглянуть на Бога»[110]. Затем Моисей признается, что не силен в словах и не умеет управлять, но Яхве проявляет настойчивость, успокаивая Моисея и гарантируя ему свою помощь. Яхве последователен, Он не отказывается от своего выбора. Почему? Потому что Он — Бог истории, истории, состоящей из событий, которым предстоит случиться в определенном будущем, скрытым от наших глаз, но известным — Ему одному. Бог истории знает историю своего народа — от начала до конца, поэтому Он скрывает ее от людей. Он — это чистое знание, которое присутствует в мире своим отсутствием.

Кальвин считает, что нарушение юридических законов не повредит принципу блага. Предвосхищая идею Декарта из «Третьего метафизического размышления»[111] о том, что божественное и есть истинная причина нашего знания о нем, Кальвин говорит: «Закон Бога, который мы называем моральным законом, есть лишь свидетельство естественного закона и того сознания, которое Сеньор отпечатал в сердце всех людей»[112]. Моисея женевский реформатор хвалит за мужество,[113] считая его посредником, передавшим высшее знание народу в виде законов. Закон есть знание о том, что позволено знать.

Дело Кальвина продолжил Теодор де Без. Крепкий здоровьем, этот проповедник инспектировал протестантские города Европы, выступал и заводил знакомства с важными политическими людьми того времени, попытавшись однажды, правда безуспешно, обратить в протестантство французского короля Антуана Наварского. Тогда же он пишет исповедь веры, где объясняет широкой публике принципы Евангелия[114]. Особенно оригинальным мыслителем Без не был, воспринимая себя скорее в качестве популяризатора кальвинистской доктрины, хотя первым именно он в De jure magistratuum (1574) отстаивал право народа на сопротивление тираническому режиму[115]. Так или иначе, кальвинистская реформация была попыткой вернуть закону его трансцендентное основание, освободив его от власти социальных иерархий. Закон дан свыше, он, следовательно, есть слепок с божественного разума, который мы воспринимаем благодаря нашим врожденным способностям. В законе мы видим источник нашего знания, мы в нем видим Бога per se[116]. Кальвинистская теология сделала закон инструментом визуализации, не учтя того факта, что этот закон был придуман для слепых.