Книга Мы к вам приедем… - Дмитрий Лекух

Угу.

А какому врачу понравится обсуждать со своим пациентом проблемы его будущей инвалидности?

А так – вроде бы все более-менее ничего.

Мне даже читать потихоньку уже разрешили и телевизор смотреть.

Недолго, правда.

…Да.

И посетителей принимать, разумеется.

По желанию.

Вот только в том и загвоздка, что никаких посетителей я принимать не хочу.

Ну нет такого желания, и все дела.

Не хочу, и все.

Имею право.

Отстаньте.

…А то – ишь, повадились…

Вот и сейчас Виктор Юрьевич с таким лицом зашел, что сразу видно, кто-то в приемном покое ждет.

И – не мама.

Мама сегодня уже была.

Я вздыхаю.

Ну сколько можно объяснять, что «никого» это и значит «никого»?

Ну не предусматривается этим словом ровным счетом никаких исключений…

… Однако на этот раз объяснить профессору медицины, мэтру, можно сказать, и светилу в одном лице, некоторые филологические нюансы отдельных идиоматических выражений, характерных для русского языка, у меня просто не получается.

Потому что не успевает он открыть рот, как следом за ним в палату входит Али.

Сухощавый, сильный, улыбающийся.

В белом летящем халате поверх стильной джинсовой куртки ослепительно белого цвета.

Я когда-то, помню, о такой мечтал…

Ну, понятно…

Этот, если чего решил, – его даже десантный полк не остановит.

Вот ведь, блин, думаю…

И ругаться на профессора бессмысленно.

– Ладно, – говорю, – Виктор Юрьевич. Раз уж вы не сумели его остановить, пообщаюсь…

Али улыбается.

– Профессор, – вздыхает, – судя по всему, молодой человек будет на меня за что-то ругаться. Так вот, сильно ему повредит, если я приоткрою окно и закурю сигарету? А то, знаете ли, в такие моменты…

– Да дымите на здоровье, – машет рукой Виктор Юрьевич. – С легкими у него все в порядке, с головой, вроде, тоже. Можете даже ему дать разок затянуться, но не более. А то он у нас пока еще слабенький.

– Вот даже как? – удивляется Али. – Я тут погляжу, вы от нашего студента уже тоже натерпелись…

– Ох, – вздыхает профессор, – и не говорите. Он когда только из комы вышел, сразу руками махать начал. Драться, значит. Ну да ладно, я пойду, дела еще с другими больными имеются. А вы пообщайтесь. Но – помните, не больше тридцати-сорока минут…

И – ушел.

А мы с Али начали внимательно рассматривать друг друга.

Потом он отошел к окну, приоткрыл створку, достал из кармана фляжку, сделал глоток и наконец-то закурил сигарету.

– Что? – спрашиваю. – Хорош?

– Да я, – жмет плечами, – думал, что хуже будет…

Молчим.

Потом я не выдерживаю.

– Ты, – говорю, – извини за тот разговор дурацкий. Ну, в Питере…

– С чего бы? – удивляется. – Мне тебя извинять-то? Особенно, если учесть, что ты в тот раз прав был по всем позициям. Я и сам эту байду потихоньку уже догонять начинал, только мозги, видно, жирком заплывать стали. Так что мне тебя тут не извинять, а благодарить надо…

– Вот как, – откидываюсь на подушках, – значит. А я все гонял, мол, – яйца курицу не учат…

– Сколько раз мне тебе, сопляку, говорить, – морщится. – Учиться можно и нужно везде и у всех. Иначе – кирдык сразу же и по полной программе. А в моем с Ингой случае счет уже и вправду на дни шел, даже не на месяцы…

– Спасибо, – шепчу, – Глеб.

В уголках глаз предательски теплеет.

– А скажи, – спрашиваю, – только не ври мне, пожалуйста, а то мне и так все врут. И мать, и врачи. Я так и останусь инвалидом, ведь правда?

Он молчит.

Вздыхает.

Затягивается.

– Вероятность того, что ты сумеешь пойти, даже с костылями, – не более сорока процентов. Того, что восстановишься полностью, – не более двадцати…

Теперь замолкаю уже я.

– Спасибо, – говорю. – По крайней мере, – это честно.

Он внимательно смотрит на меня, вроде как бы чего не понимая.

– Ты что, совсем идиот? – спрашивает. – Двадцать процентов – это вполне нормальный шанс, более чем. Его надо просто суметь реализовать. Я хорошо знаю людей, которые и меньшие шансы использовали, причем – только в путь. А двадцать процентов, Данька, – это просто шикарно в твоей ситуации…

Я молчу, морщусь.

Не верю.

– Там, наверное, опять Лида в приемном покое сидит? – спрашиваю.

– Угу, – усмехается. – Как стойкий оловянный солдатик. Причем прехорошенький. Ты б перестал мучить девку, что ли?

– Да я, – шепчу, – как раз хотел тебя попросить с ней поговорить. Сам не могу просто, а с мамой бесполезно, плачет все время. Ты бы объяснил ей, что не нужно сюда ходить, а?

– Это еще с какого перепуга? – удивляется Глеб. – Я должен такую глупость-то учинить? Мне, знаешь, и своей дури по жизни хватает, чтобы я еще и чью чужую на собственном горбу выволакивал…

– Ну, – морщусь, – Али, ты дурака-то не включай, не надо. Ты же ее видел, да? Ну и где сейчас она и где я, а? Я еще неизвестно, смогу ли хотя бы даже на костылях передвигаться…

Как он оказался у моей постели, лицом к лицу со мной, я не понял.

Боец.

Глаза – бешеные.

Повезло мне, мысль мелькает, что он тогда в Питере не сорвался…

– Ты, – шипит, – даже – не идиот. Ты – трус и дешевка. Потому что нет в мире большей подлости, чем не попытаться сделать счастливой любимую женщину. И если ты хочешь, чтобы я когда-нибудь тебя впоследствии снова зауважал, постарайся сделать так, чтобы я это дерьмо забыл, понял?

Так же резко откидывается, подходит к окну, делает большой глоток из фляжки, закуривает, мотает башкой.

Такое чувство, что я ему только что нанес прямо-таки личное оскорбление…

– Али, – говорю, – а тебе не приходило в голову, что я как раз и хочу сделать так, чтобы она была счастлива?

– Нет! – рубит. – Потому что ты сейчас не ее пытаешься счастливой сделать, а себя несчастненького жалеешь! Это ведь легче всего: в благородную позу встать и – жалеть себя, бедного, до изнеможения. Тебя, щенка, между прочим, в фестлайн никто за руку не тянул, ты сам этот путь выбрал! Ну так и веди себя достойно и не изображай мне тут страданий молодого, блядь, Вертера. Тебя девка любит? Сам знаешь – любит! И еще как, у нее уже глаза сухие, слез не осталось! И ты ее любишь, сам знаешь! И все, что сейчас от тебя, дурака, требуется, это придумать, как сделать так, чтобы ей было с тобой хорошо, даже если у тебя ноги не пойдут, и, извиняюсь, йенг никогда не встанет…