Книга Крысиный король - Дмитрий Стахов

— Простите, это от свежего воздуха. Меня не выводили на прогулки почти неделю. Даже голова кружится. Простите…

Бумагу об освобождении в канцелярии выдавал Забицкий, эсдэковский боевик, помилованный с петлей на шее. Забицкий тоже был вечником, просидел в Шлиссельбурге почти пятнадцать лет, навсегда сохранил кривую улыбку, приклеившуюся, когда его снимали с табурета, посмеивался, покхекивал, удивился, что Андрей пришел в канцелярию только сейчас, думал, что такие, как Андрей, давно бежали из крепости, сообщил — улыбка стала шире, — что из тех максималистов, кто был в крепости, никого не осталось: в лазарете от туберкулеза неделю назад умер Чилидзе, узнав об отречении, зачем-то — Забицкий комично пожал плечами и сморщился, — повесился Пошивин, все прочие, Загейм в их числе, освободились в числе первых, нет, не шестидесяти шести, а по следующему, большому списку.

Он бы болтал и дальше, но господин с бантом постучал по столу краешком папки и попросил-таки выдать справку. Забицкий вписал в бланк фамилию Андрея, расписался, вспомнил о дате, поставил дату. Андрей взял бумагу: уже успели напечатать бланки, справка начиналась словами «Волею восставшего народа…».

Перед канцелярией гомонили уголовные. Радуцкая взглянула на висевшие на цепочке часики: «Поезд! — сказала она. — Надо успеть!» До самого левого берега Невы была пробита широкая полынья. На веслах лодки с высокими бортами сидело четверо мужиков с серыми лицами. Над кормой лодки полоскался в холодном ладожском ветру белый флаг с красным крестом. Андрей заправил кончики ушей под великоватую кепку. Господин с бантом, чуть поколебавшись, на прощание протянул Андрею руку, потом они оба помогли Радуцкой сесть в лодку.

— Вам грустно? — спросила Радуцкая, проследив взгляд Андрея: он смотрел, как над высокой северной стеной поднимался клочковатый дым. Андрей посмотрел на приближающийся берег.

— Уже хочется обратно…

От Шереметьевки, по корфовской узкоколейке, в единственном пассажирском, кукольном вагончике — остальные, товарные, были нагружены торфом — они доехали до Охтинского вокзала на ровской набережной. Радуцкая угощала Андрея папиросами, просила его не расстегивать — ну, вы же простудитесь! — пуговицы полупальто, говорила без умолку, о том, как в середине февраля ходила в Мариинский театр на «Майскую ночь», где, после сокращения директором театра зарплаты вдвое, забастовал хор. Хористы объявили, что в таком случае они будут выполнять только половину своих обязанностей, и пели шепотом и во время танца делали только половину движений, делали шаг и останавливались на месте, а дирижировавший в тот вечер главный дирижер Мариинского театра Николай Андреевич Малько — Радуцкая сообщила, что с ним дружит домами, и этих ее слов Андрей не понял совсем, — после нескольких тактов клал свою палочку на пюпитр, оборачивался к залу и хитро улыбался.

— Вы представляете, свистеть и топать ногами начал даже партер, — сказала Радуцкая. — Опустили занавес. И десять минут продолжалось что-то невообразимое. Мой сосед, достойнейший человек, вскочил и бросил на сцену бинокль! Хороший бинокль, в перламутровой оправе. Но потом занавес все-таки подняли и оперу продолжили. Вы знаете ее? — и Радуцкая напела несколько тактов.

— Я не был в театре, — сказал Андрей.

— Как? Почему? — Радуцкая смотрела на него в изумлении.

Андрей пожал плечами.

— Что — никогда?

— Никогда. На рынке я однажды видел кукол. За просмотр брали пятачок. Мне не понравилось. Очень кричали. И там не было правды.

— Но куклы — это… Это куклы. В театре главное не правда, главное, чтобы вы поверили в условность. Вот люди ведь не поют друг с другом, они разговаривают, но, когда мы в опере, мы верим, что это так, на самом деле. Вам просто обязательно надо пойти в театр! Я это устрою! Обязательно!

— Спасибо. Пойду с удовольствием. Если не буду занят.

— А чем вы займетесь на свободе?

Андрей вновь пожал плечами.

— Не знаю еще. Не знаю…

Ему очень хотелось есть. От вокзала Радуцкая взяла извозчика, Андрей даже не спросил — куда они едут? — от голода, табака кружилась голова. Андрей заснул. Проснулся и не мог понять — где он? Что с ним? Было холодно. Они медленно переезжали мост, на мосту, под ярким, ослепляющим фонарем стоял высокий человек, на мгновение Андрей встретился с ним взглядом, человек тот успел улыбнуться и что-то сказать, Андрей провел рукой по подбородку, пока он спал, из угла рта вытекала вязкая слюна…

…Утром пришла Ксения. Андрей поразился — если прежде была седая прядь в темных волосах, то теперь темная прядь была в совершенно седых. На щеке был шрам, глаза, только глаза оставались молодыми. Ксения спрашивала о Лихтенштадте, рассказала, что Закгейм мучается язвой. Лихтенштадт внушал Ксении уважение, но был слишком говорлив, Ксения таким старалась не доверять. Андрей сказал, что Лихтенштадт предан делу революции, но Андрей не пойдет с ним на экспроприацию, Лихтенштадт не закроет ему, Андрею, спину, если понадобится.

— А ты? — спросила Ксения.

— Я?

— Да, ты. Закроешь?

— Закрою.

— Не важно кому?

— Не важно…

…Потом он заболел. Ноги покрылись фурункулами, поднялась температура. Несколько дней лежал в комнате один, только утром горничная приносила чай, булку, два яйца, маленький кусочек масла. Горничная ставила поднос на столик возле двери — Андрею приходилось вставать, потом возвращать поднос на место, — днем забирала поднос с грязной посудой и яичной скорлупой. Ему были оставлены деньги, но, чтобы выйти, не было сил. Он просил горничную приготовить бульон, просил каши, что-нибудь горячее, кроме чаю, горничная оказалась чухонкой, его понимала плохо, он давал ей деньги, она отстраняла его руку — нет, это не можно, это никак не можно, говорила она, краснела, отворачивалась, — к тому же однажды, заглянув в комнату и не постучав, застала Андрея осматривающим усеянные фурункулами бедра. Горничная выскочила из комнаты, отправилась сначала к Ксении, но та была в Нижнем, где проходил съезд фракции, тогда горничная с трудом нашла Радуцкую. Радуцкая приехала тут же, решительно вошла в комнату, намереваясь вышвырнуть Андрея вон, ибо все могла простить и понять, но такое — нет! как это так! горничная не проститутка! — застала Андрея почти в беспамятстве, всплеснула руками, пристыдила горничную, умчалась, привезла английского врача из Красного Креста.

Врач осмотрел Андрея, наложил на фурункулы мазь, заклеил их пластырем, прописал порошки. Выяснилось, что порошки могли сделать лишь в аптеке Пеля, только что разгромленной толпой под водительством каких-то анархистов. Радуцкая попросила готовые порошки у врача, их у него не оказалось. Радуцкая все-таки нашла другую аптеку, привезла порошки. Врач приехал еще раз, тщательно обработал фурункулы, сказал Андрею, что ему надо написать книгу о своем участии в экспроприациях и о крепости, Радуцкая перевела слова врача, Андрею стало неловко. Он лежал с голыми ногами, простыней был прикрыт только пах, рубашка была несвежей. Радуцкая смотрела на него.