Книга Ради усмирения страстей - Натан Энгландер

– Ты бы узнала свою спальню, – говорю я, – если бы увидела ее по телику?

Инбар кому-то звонит, отвечает на чьи-то звонки, а я сижу и смотрю новости. Одна и та же закольцованная история, каждый раз с небольшими дополнениями. Телефонные звонки напоминают мне об Америке. И новости – об Америке. Как в снегопад. Все с утра у радиоприемников. Звонки чередой. «Доброе утро, миссис Голд. Это Натан. Передайте, пожалуйста, Бет, что школа закрыта, потому что автобусам не проехать». Абсурдность перемен. Столько лет, столько миль. Другая погода. «Да, привет, Уди. Это Инбар. Очередной теракт. Мы с Натаном в порядке».

Инбар наставляет меня в израильской жизни, делится здешними клише на предмет судьбы и удачи.

– Нельзя жить в страхе, – говорит она. – Конечно, ты испугался, в конце концов, террор и придуман для того, чтобы запугивать. – И подкрепляет свои слова дурацкой статистикой: – Вероятность попасть под машину в пять раз больше. В десять раз больше – погибнуть в машине. Но ты же все равно переходишь улицу, правда?

Она массирует мне шею. Запускает руку под рубашку и гладит спину.

– Может, не стоит, – говорю я. Целует меня в ухо. Переключает канал. – Может, тогда не надо переходить улицы.

Библейский Израиль, с сонмом воинов и пророков, поверженных царей и простых людей, призванных исполнять волю Божью. Израиль американского мальчишки. Ребенка, воспитанного на причинно-следственной связи и символах.

Холокост как гнев Божий.

Израиль – Феникс, восставший из пепла.

Репортеры демонстрируют случайно спасшихся, везунчиков, которых смерть обходит стороной. Девочка с царапиной на щеке – она стояла в двух шагах от террориста, все, кто был рядом с ней, погибли. Старик – шрапнель застряла в обложке книги, которую он читал, – точно таким же образом спасся пятьдесят лет назад во время уличного взрыва. Газетная вырезка. Нашаривает в бумажнике газетную вырезку, которую всегда носит с собой.

Они появляются после каждой трагедии. Серийные выжившие. Люди, которые то и дело оказываются во взрывающихся автобусах, но, похоже, никогда не умирают.

– Авгуры, – говорю я. – Предвестники конца. Демоны. Диббуки. Надо дружно прийти за ними, выволочь на площадь и сжечь перед ликующей толпой.

– Ты переволновался и несешь чушь, – говорит Инбар. – Это самые несчастные из всех счастливчиков. Дают надежду в безнадежные времена. Если бы не они, горе этого народа смело бы его в море.

Меня распирает от геройства. В плохом смысле. Корчусь на полу в ванной, меня мутит от смелых планов спасения, от передоза собственной смекалки в вопросах жизни или смерти. Организм исторгает запал – а это горящие здания и тот, кто смело бросается в ледяную воду. Невостребованный герой изгоняется прочь, я же – терпеливец – остаюсь внутри.

Люстра как маятник; день как маятник, качается и качается.

Инбар зайдет в этот закуток в собственной квартире и обнаружит, что ее приятель-американец лежит на полу, не в силах пошевелиться, обливаясь малярийным потом.

Она поймет, что его скосила болезнь очевидца. И решит, что надо закутать его в одеяло, взять такси и доставить в больницу, куда стекаются все не раненые, не задетые, невредимые жертвы, стекаются в надежде на свободные койки – на койки в коридорах.

Я не хочу в больницу. Не хочу, чтобы меня лечили потому, что я сел за столик после трагедии, пил кофе после трагедии и держался за руку хозяина кафе.

Звоню домой. Инбар набирает номер, как только видит, что я в состоянии говорить более или менее спокойно. Трубку снимает мамина секретарша Рита, обычно от нее можно услышать лишь «привет» и «сейчас позову вашу маму». Мои звонки из-за расстояния на вес золота. Можно подумать, я с Луны звоню.

Сегодня она поразговорчивей. Сегодня Рита желает мне кое-что сообщить.

– Ваша мама плачет, заперлась в кабинете. Вам она ничего не скажет, но ей очень плохо из-за того, что вы там, где война. Подумайте о том, где живете, молодой человек, подумайте о маме.

Тут есть что-то от борьбы. Секс в эту ночь словно вопрос жизни и смерти. Больше похоже на отчаянные попытки найти точку опоры. Язык тела, прежде мне неизвестный. Мы сцепляемся и зарываемся друг в друга, так, будто намерены слиться навек в единое целое, которое уже не разделить.

А потом мы смеемся. Мы хихикаем и катаемся по кровати, вспоминая технику и исполнение. Истерично. Глупо. Идеально в своей отчаянности. Сами над собой посмеиваемся.

– Нет секса лучше, чем на волоске от смерти.

Мы закуриваем сигарету – голые, запутавшись в простынях. И снова мы не узнали бы себя по телевизору.

Инбар ушла на работу и пригласила Линн – проследить, чтобы я встал и поехал в город выпить кофе в своем кафе. В то же самое время, за тем же столиком, желательно из той же чашки.

Ничто не должно нарушать привычный распорядок.

– Часть здешней жизни, – говорит Линн.

Поэтому Инбар ее и пригласила. Она считается с мнением Линн, американки с израильской чуткостью. Линн фотограф, занимается репортажной съемкой и после каждой трагедии мчится снимать по горячим следам.

Главная зевака, как мы ее называем. У нее взгляд соглядатая. Наша Линн наполняет охочие до картинок утробы американских электричек и уголков быстрого питания.

– Я призрак, – говорит Линн. Мрачно, но со сдержанным возбуждением спортсменки. – Невидимка. Люди проходят сквозь меня. Наверно, я в какой-то миг даже невесомой стала – выбирала невероятные ракурсы. Воспарила над толпой. Мой материал все утро крутят. – Она снимает крышку с использованной кассеты для пленки, вытряхивает содержимое на ладонь. – Надо бы тебе сходить со мной как-нибудь, просто опыта ради. Стоишь среди буйствующей толпы, справа и слева от тебя падают люди. Арабские дети бросают камни, «коктейли Молотова». Израильтяне отвечают им слезоточивым газом и резиновыми пулями. Бардак. А ты двигаешься, скользишь среди всего этого как долбаный призрак, выхватываешь души, останавливаешь время. Парнишка подпрыгнул, выгнулся, смотрит в небо. Бросает назад канистру с газом, и змейкой – длинный дымный след. Поэзия. Но не вчера. Вчера хреново было.

– Это не по мне, – говорю я ей. – Я рос за городом. У меня есть электрическая попкорница. И коллекция фирменных майлековских[85] клюшек для роликового хоккея.

– Прими две, – говорит она и бросает мне в чай две оранжевые капсулы. – Выпей.

Я так и делаю.

– Две до съемок и две после того, как отправлю пленки. Если образ возвращается и преследует меня, принимаю еще одну. Защитный люк для организма. Если перебор, просто отсыпаюсь. И в знак благодарности на другой день, сразу как проснусь, иду в Старый город. Останавливаюсь на каждом углу, молюсь во всех святилищах подряд. Таков мой секрет: я ничейная. Ни одному богу не отдаю предпочтения. И снова и снова подтверждаю – я ничья.