Книга Вычислить и обезвредить - Светлана Бестужева-Лада

Наверное, я сильно побледнел, потому что Мари тут же спросила:

— Вам плохо? Что случилось?

— Ничего, — ответил я. — Душно, наверное.

Частично это было правдой. Больше вопросов Мари, по своему обыкновению, не задавала и сразу после завтрака исчезла по каким-то делам. А я остался один, осмысливать случившееся.

Мои родители позавчера погибли, наверное, ехали на какое-то очередное семейное торжество к родственникам мачехи — я ещё не забыл эти обязательные визиты! И что мне теперь делать? Ехать на похороны? В качестве кого? Меня — прежнего — официально не существует, меня уже давно фактически похоронили. А с какой стати респектабельному бельгийскому журналисту появляться на похоронах каких-то мелких парижских буржуа? Тем более что официально меня о похоронах никто не уведомлял, а о том, что хоронить, скорее всего, их будут на кладбище Сен-Женевьев де Буа, в парижском пригороде, мог догадаться только очень близкий человек. На этом кладбище традиционно хоронят русских эмигрантов и их потомков.

Если бы я мог выбирать место последнего успокоения для себя, то тоже предпочел бы покоиться там. Старое, всем известное кладбище Пер-Лашез, оказавшееся теперь практически в самом центре Парижа, всегда напоминало мне перенаселенные улицы итальянских трущоб, хотя, конечно, там было куда шумнее. Респектабельно, конечно, но… К тому же меня неприятно поразил в свое время один эпизод.

Тогда мы ещё были вместе с Дениз. Почему и зачем нас занесло на Пер-Лашез, не помню. Но там Дениз показала мне одну могилу, точнее, не могилу, а ухоженный участок с надгробным камнем. На камне было написано: «Это место приобретено Французской компартией». Не столько смешно, сколько глупо, но мне почему-то претила сама мысль о том, что мой прах упокоится рядом с какими-то уж чересчур практичными и предусмотрительными коммунистами, пусть и французскими.

А вот Сен-Женевьев де Буа меня, наоборот, притягивало к себе. Возможно, потому, что там похоронили мою бабушку, или это был пресловутый «голос крови»? Не знаю. Так или иначе, похороны отца и мачехи — где бы их ни собирались хоронить, — обошлись без моего присутствия.

Удивительно, но мне тогда и в голову не пришло: с чего это брюссельская ежедневная газета публикует список погибших в железнодорожной катастрофе во Франции? Откуда такая страсть к подробностям чужой жизни, вовсе несвойственная степенным и замкнутым фламандцам? Наверное, я был действительно потрясен тем, что родителей уже нет в живых. Или тем, что не могу проводить их в последний путь?

И вечером я все рассказал Мари. Это была последняя попытка… спастись? Отгородиться от реальной жизни? Расстаться с моей подругой? В общем, я предупредил её, что она должна сама решать: останется она со мной или уйдет. Мы ничего друг другу не обещали, формально нас ничего не связывало, фактически мы были абсолютно свободными и независимыми друг от друга людьми. Она могла оставить меня, забыть, жить собственной нормальной жизнью. Выйти замуж, наконец.

Конечно, я лукавил: подсознательно я был абсолютно уверен в том, что Мари по собственной воле не растанется со мной ни при каких обстоятельствах. Даже если бы я признался ей, что на самом деле я — Джек-потрошитель. Но я с моей изломанной судьбой и без всяких фантазий был не самым лучшим подарком для молодой женщины.

— Вы — это вы, — ответила моя девочка. — Ваше прошлое может тревожить меня только потому, что оно тревожит вас. Постарайтесь его забыть, хотя это трудно.

— Что ты можешь знать о прошлом и трудности забвения? — снисходительно усмехнулся я. — Ты, маленький, глупый ребенок.

То, что я услышал после этого от вечно молчаливой и невозмутимой Мари, навсегда (хочу думать!) излечило меня от снисходительной самоуверенности.

— Отец на моих глазах застрелил мать. Мне было пять лет, не знаю, что послужило причиной. А его застрелили полицейские, когда пришли арестовывать. Он сопротивлялся. Меня отправили в монастырский приют, несколько раз хотели удочерить, но всегда возвращали обратно. Мне всегда было холодно, я всегда хотела есть, а мне внушали, что я должна молиться за своих родителей. За спиной же шептались, что я наверняка унаследовала дурные инстинкты, что я — дочь шлюхи и убийцы.

— Потом я выросла, нашла работу — монашки научили меня не только молиться, но ещё и не бояться никакой работы. Они меня пожалели, помогли получить документы на совершенно другую фамилию, моя-то была слишком претенциозной, слишком известной. Вечерами я училась, а днем хваталась за любое дело, которое давало хоть какие-то деньги. Потом мне повезло — нашла место курьера в газете. Ну, а дальше вы знаете.

— Когда ты перестанешь обращаться ко мне на «вы»? — только и смог я сказать. — Ты ведь фактически моя жена!

Первый раз за все время нашего знакомства я увидел, как Мари плачет. Впрочем, об этом я, кажется, уже вспоминал. Только не сказал, что плакала она от счастья. Хотя, что такого я сказал? Обычные слова, никого ни к чему не обязывающие. Фактически, формально — какая разница! Наверное, она думала иначе. Она ведь так мне всегда верила! Мое слово значило для неё гораздо больше, чем любой официально заверенный документ.

Бедная девочка, сколько же ей пришлось пережить! Что такое монастырский приют, я знал: хуже этого места может быть только богадельня или государственная психиатрическая лечебница. Голод, холод, жестокость сверстников, черствость сестер-монахинь, неудивительно, что Мари стала такой. Неудивительно, что я был первым мужчиной в её сознательной жизни: некоторые особенности ночных «развлечений» воспитанниц приюта могли у кого угодно отбить интерес к любовным приключениям. И ещё это клеймо «дочери шлюхи и убийцы»! Многовато для одной маленькой девочки.

— У меня никогда не было близких подруг, — добавила тогда Мари. — У всех были, а у меня — нет. Я дружила с героями прочитанных книг, а любила до вас только одного мужчину.

Наверное, у меня было достаточно забавное выражение лица, потому что Мари как-то совершенно по-девчоночьи хихикнула:

— Не думайте ничего такого… Он тоже был из книги. Я прочитала «Трех мушкетеров»…

— И влюбилась в Атоса, — подхватил я, не скрывая облегчения.

— Как вы догадались, что именно в него?

— Потому, что когда-то он был моим самым близким другом. Ладно, это все дела давно минувших дней. Теперь у тебя есть я, правда?

Можно догадаться, что Мари не стала возражать, хотя заявление мое было достаточно самоуверенным. Как и обычное мое поведение с ней, впрочем. И меня даже не поразило удивительное совпадение наших детских фантазий! Я принял это как нечто само собой разумеющееся, потому что считал Мари уже как бы неотторжимой частичкой меня самого. Дело тут было даже не в любви. Любит кто-нибудь свою руку или ногу, то есть признается ли им в любви? Чепуха ведь! А попробуй — отрежь.

Конечно, я не поехал на похороны. А спустя месяц в той же газете увидел объявление о том, что разыскивается наследник таких-то. Сумма наследства указывалась не столько астрономическая, но вполне достаточная для того, чтобы поддаться искушению разбогатеть и до конца жизни мирно наслаждаться небольшой рентой. У меня ещё могли быть дети. И если жениться на Мари…