Книга Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев

Несколько мгновений Густав раздумывал над чем-то с довольно сумрачным видом, потом лицо его просветлело:

— Танцевать-то я пока не могу, хотя очень хотел бы. Есть у нас один танец — как раз для такого случая был бы хорош... В нём много приятных движений. Ты любишь танцевать, Люба? Какие у вас танцы?

Любаше показалось, что он опять о чём-то спрашивает её. Но она не была в этом уверена и сказала:

— Возможно, в Пропойске ещё есть ваши воины. Вам их надо только найти, и они помогут. Там есть церковь, а справа каменные дома с крышами из меди, — она повела правой рукой, — а слева деревянные дома с гонтовыми крышами, — тут она повела левой рукой, чтобы Густав яснее представил, о чём она говорит. — Вам надо искать своих скорее в каменных домах — у купцов, — она опять сделала движение правой рукой. — Но если вы там никого не найдёте, то должны обойти вокруг церкви... — Любаша сделала соответствующий плавный жест и улыбнулась Густаву ободряюще, — и тогда выйдете задами, огородами как раз к большаку, а уж по нему следовать прямо на юг, — и она, слегка повернувшись корпусом, двумя руками показала направление на юг, а между руками у неё как бы проходил тот большак.

Замолчав, она опять улыбнулась.

— Ах вот так у вас танцуют! Я понял, я понял! — обрадовался капитан Оберг. — Значит, сначала поворачиваются направо, потом идёт поворот налево, затем делается полный оборот и следует полупоклон с двумя вытянутыми руками...

— Да-да! — облегчённо и радостно закивала Любаша. — Пойдёте на юг и, возможно, быстро догоните ваших. Но лучше бы вам, конечно, найти где-то лошадь.

— А у нас танцуют немного иначе: кладут левую руку девушке на талию, — Оберг показал, как в танце делают это. — И танцуют так некоторое время, делают полушаги то вперёд, то назад, потом поворачиваются друг к другу, парень держит девушку за талию обеими руками, а она кладёт ему руки на плечи. Вот так... — и он показал, как. — Они делают шаги то вправо, то влево, притопывают, слегка приседая. Затем он берёт её за руку, и она делает оборот... — говоря это, Оберг поднял руку, а другой рукой показал, как девушка должна сделать под его рукой оборот...

Любаша следила за его движениями и внимательно вслушивалась в слова, наконец «поняла», что он говорил, и пожала плечами:

— Да, можно, конечно, обойти церковь со стороны площади и пойти по улице. Она как раз и выводит на большак. Но вам, пан Густав, если будете вы один да ещё ослабленный ранением, этот путь значительно опаснее. Люди озлоблены. Кто знает, с каким недобрым человеком вы встретитесь посреди Пропойска. Думаю, вам вообще лучше будет переодеться, — и Любаша сделала движение, будто накидывала себе на плечи свиту.

И Густав Оберг сразу загрустил.

— Ты согласна со мной станцевать, Люба, но у тебя нет подходящего платья? Мне так хочется отблагодарить тебя за доброту и заботу, но раненая нога... ещё плоха. Я пока не могу шага ступить без этой палки, тем более танцевать, — и он показал на свою крепкую палку, что стояла прислонённая к лаве рядом.

Любаша улыбнулась:

— Нет, палкой от них не отобьёшься. Мне Винцусь говорил, что у всех местных мужиков теперь полно оружия — и шведского, и русского. Вам хорошо бы иметь хоть пару пистолетов или саблю.

— Танцевать я пока не могу, — продолжил с грустью Оберг, и вдруг лицо его просветлело. — Но зато я могу это, — он подвинул к себе сумку, достал из неё листок бумаги и протянул его Любаше. — Не напрасно же мой отец художник.

Девушка сделала осторожный шаг, ибо всё ещё не вполне доверяла этому чужому человеку, врагу, как говорил Винцусь, взяла листок и увидела на нём... ангела, девушку-ангела.

— Это ангел? — приятно поразилась Любаша, потому что нарисованная девушка-ангел ей сразу понравилась, как бы легла на сердце.

— Ангел? — расслышал Оберг. — Нет, это не ангел. Это нимфа. Это ты, Люба, — и для пущей ясности он показал на неё пальцем. — Это, Люба, ты...

— Я? — приглядевшись, девушка действительно увидела некоторое сходство.

И хотя образ её, нарисованный угольком, несколько отличался от того образа, что она каждый день видела в своём зеркале, в рисунке легко можно было её узнать; пусть и не сразу. Густав изобразил её в виде нимфы. Она была стройна и тонка — быть может, даже тоньше, чем на самом деле. Но эта нимфа, или, по представлениям славян-язычников, вила[57], прекрасная вила, и должна была быть тонка, поскольку жила она в дереве, вот в ясене, например, или в липе, в ольхе, и должна была легко помещаться в ствол, а руки — длинные и тонкие, гибкие и нежные — в ветви, а волосы её — в листву.

— Я нарисовал этот портрет и смотрел на него, когда тебя не было рядом. Эта нимфа — одна из дриад[58], она владеет древнейшей мудростью, она знает тайну жизни и смерти, она врачует и исцеляет. И она — это ты. Она — само очарование и источник силы. Я смотрел на неё, и силы вливались в меня, а раны мои быстро затягивались... Ты сама видишь, как я быстро поднялся.

Любаша вспомнила рассказы крестьянок о красивых юношах, за которых выходят замуж вилы, и снимая свои волшебные платья, теряя девственность, теряют они и крылья, и с ними небеса (вот как умеют любить!), и божественную силу, и становятся обычными девушками, и при этом она подумала о Густаве, о том, что он вот такой и есть — красивый юноша, молодой мужчина, именно за таких, наверное, выходят замуж вилы, высоких и сильных, с приятным лицом и бархатным голосом, с уважительностью и обходительностью, с нежностью во взоре... Люба смутилась от этой мысли и скрыла смущение своё, опустив голову, — будто она разглядывала рисунок. Почему именно о Густаве она подумала в эту минуту? Люба не могла бы ответить на этот вопрос; ибо честный ответ со всей очевидностью показал бы, что молодой шведский офицер становился Любаше дорог... Ответим на него мы: наверное, потому, что этот человек в последние дни занимал все её мысли. Не было такого времени дня, чтобы она не думала о нём, хотя и не спешила признаться себе в этом; чем бы ни была занята она — рукоделием ли, хлопотами ли по хозяйству, — мысли её, будто заговорённые, сами собой возвращались к потаённой хижине в лесу; и если она просыпалась ночью, она сразу вспоминала о нём, о Густаве, и думала о нём до тех пор, пока дрёма не переходила незаметно в сон, когда мысли воплощались в образы, какие начинали жить своей жизнью, становились неподвластны ей, воле её и её желаниям, мысли обращались в призрачных птиц, улетающих в сон, в безвременье, и туда её, Любашу, уносящих... И, кажется, там, там, в снах — розовых или бесцветных — жил, жил этот самый Густав, и говорил на понятном языке, и звал куда-то, и нежно трогал за руку, и заглядывал в очи ей, стоя близко-близко, заслоняя полмира широкими плечами, горячо и трепетно дыша ей в лицо, и на сердце оттого было тепло, будто свернулась на нём колечком пушистая мягонькая белочка, и было под ложечкой чуточку тревожно, и сладко-сладко... Выходило, значит, так, что и ночью она думала о нём. Люба вспомнила, что и улыбаться ей в последнее время стало легко — она лёгкая стала на улыбку, хотя трудные пришли времена и много было вокруг беды.