Книга Дунай. Река империй - Андрей Шарый

Памятник Марии Терезии в Пожони. Фото 1921 года.

В километровый отрезок между Старым и Новым укладывается почти весь исторический центр Братиславы. В конце 1960-х годов, когда в связи с грядущим рождением Петржалки и возникла идея перебросить на правобережье безопорный красавец мост, значительная часть Подградья, район Выдрице, а также практически весь еврейский квартал попали под снос, поскольку к переправе должна была вести широкая автотрасса, на картах обозначаемая как Староместская улица. Она и ведет, отрубая Братиславский Град от города, которым некогда хозяева этого мрачноватого замка-дворца управляли. Правда, к середине XVIII столетия Град (в венгерской традиции – Пожоньская крепость) утратил административное значение, и в огромном здании разместили католическую семинарию. В 1811 году замковый комплекс сгорел, к восстановлению приступили только при коммунистах. Местные остряки называют этот тяжеловесный белокаменный дворец “перевернутой табуреткой” – из-за башен по углам прямоугольного здания, и впрямь похожих на ножки стула. Когда народная власть наконец восстановила Град (в том виде, какой крепость приобрела при Марии Терезии), принялись и за главную городскую магистраль.

Командиры братиславского путевого строительства попутно решали еще и идеологические задачи: трансдунайскую развязку устроили впритирку к кафедральному собору Святого Мартина. Автотрасса ведет мимо храма, уродуя и заслоняя его, лишая пространства. Когда-то этот собор был встроен в средневековые городские стены; раз уж так, решили встроить его и в эстакаду шоссе? В выборе такого архитектурного подхода, похоже, сказалось не только небрежение историей и религией, но и тонкий учет особенности национальных отношений. Ведь как раз в соборе Святого Мартина почти три столетия проходили церемонии коронации Габсбургов в качестве венгерских монархов. В середине XIX века на шпиль пожоньского собора, подчеркивая сакральное значение храма, насадили модель венгерской короны диаметром больше метра и весом в полтора центнера. Снизу, конечно, ничего не разглядишь, и поэтому, когда в 2010 году корону позолотили наново, ее выставляли в соборе на всеобщее обозрение [36]. Храм Святого Мартина вот уже пятое десятилетие развернут главным порталом на автомагистраль; в минуте ходьбы, под бетонными опорами моста, – центральное автобусное кольцо с запашками бензина и туалета. Прежде напротив собора стояла средневековая синагога, ну уж ее-то совсем некому было пожалеть. Когда-то крепость на горе и храм под горой составляли две части целого, были символами единства светской и духовной власти, знаками союза короля с Богом и доверия, которое Всевышний оказывал королю. И собор, и замок не случайно были обращены к Дунаю. Теперь этот замысел вовсе не очевиден.

В Музее города Братиславы я обратил внимание на забавный экспонат – изготовленную в 1827 году декоративную стрелковую мишень “Катание на коньках по Дунаю”. Вполне себе брейгелевская морозная картинка маслом по дереву, и кому только взбредет всаживать в такую пулю: маленькие беззаботные человечки скользят по ледовой поверхности. Парни в разноцветных куртках и мохнатых рукавицах, девушки в нарядных фартуках и белых чепцах, разноразная мелкая ребятня, никто не упал, никто не ушибся… Рядом более заманчивый для озорного стрелка рисунок: “Портрет бургомистра Франца Кумпфмюллера на фоне Братиславского Града” (надо полагать, все-таки “на фоне Пожоньской крепости”). Приосанившийся усатый мужчина в форме гусарского офицера, в доломане и ментике; жесткий взгляд на художника, твердая рука на эфесе, за спиной каменные стены и башни “перевернутой табуретки”. Два несложных сюжета примерно одной эпохи: власть и подданные, сановник и мещане, долг дворянина и увеселения черни, мороз и солнце, лед и камень.

Пожонь. XVII век.

Пожоньская крепость. Открытка 1900 года.

В ту пору отношения человека и реки складывались проще, интимнее и, наверное, страшнее, чем сейчас. Теперь-то никому не придет в голову прополоскать в Дунае белье, никому не вздумается выйти на Дунай на коньках. Дунай для подобных развлечений уже давно не приспособлен, от городских кварталов река отгорожена каменными надолбами и стальными поручнями, главными посредниками между водой и землей стали дебаркадеры. Я насчитал восемь или девять таких причалов, пришвартованных вдоль долгого асфальтированного променада – от набережной, носящей имя протестантского священника и христианского писателя Душана Файнора, до набережной, носящей имя коммунистического генерала и чехословацкого президента Людвика Свободы. Все закономерно: жизнь на реке сменилась жизнью у реки, и река от жизни становится все дальше, в большом городе перестает быть ее частью.

Самое расхожее определение Братиславы – “дунайская красавица”. На мой вкус, Братислава скорее мила: в ее облике нет ничего такого, чего вы нигде больше не встретите, ее стиль в иногда удачных пропорциях смешал венскую сецессию с пражским барокко, добавив шарма венгерской религиозной архитектуры. Почти все историческое, что словакам удалось или захотелось сохранить, представлено в Братиславе неброско и неназойливо. Вот фонтан “Ганимед” у Национального, имперского образца, театра – с бронзовыми черепашками и лягушками по краям бассейной чаши. Вот харчевня с почетной вывеской “Самый старый китайский ресторан Братиславы”. Вот клуб Nue Spirit, очевидно, “Новый дух”, с ночной программой tropical disco. Все как у людей; немного не так, как у соседей, кое-что по-своему, пусть и поскромнее. Чистенький, компактный город, за неимением роскоши пестующий уют, заботящийся о репутации, а потому старательно вымывающий со своих улиц и площадей то, чем гордиться стыдно или теперь не принято: коммунистическую топографию, каменное уродство минувших эпох, в определенной или даже значительной степени – несомненную врожденную венгерскость. Братислава – провинциальная столица, нашедшая в этом статусе успокоение. Туристы заглядывают сюда на день-два заездом из чинной Вены, пышного Будапешта или стильной Праги. И, кажется, никто из гостей о проведенном в Братиславе времени не жалеет – здесь есть свое очарование, здесь, похоже, отдают себе отчет в том, что центровка европейской жизни происходит почти без участия Словакии, самой центральноевропейской республики.