Книга Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

И действительно, за рубежом не только Центральный комитет, но все без исключения организованные группы партии, в Балканских странах, в Берлине и др., остались при старой тактике и отказались перейти на новую. Даже к.-д. группа Парижа, этой цитадели Милюкова, на бурном заседании которой я присутствовал, не приняла его тактики, и партия, хотя бы претерпевшая урон от откола, не поколебалась.

Я приветствовал определенный откол, так как самочинная тактика такого видного члена, как Милюков, вредила всей партии. Другие же члены ЦК и на совещании и впоследствии стремились найти компромисс, замазать разногласия, думая этим спасти партию, но на самом деле эти «средняки» только могли углубить трещинки в партии и действительно произвести в ней раскол и погубить ее. Лучше было отколоть часть партии, чем разбередить весь ее организм! Потребовалась хирургия. Милюков тоже был против компромисса. Раз партия не пошла за ним, он считал, будто политический водораздел и в эмиграции, и в будущей России должен пройти по телу партии. Он это высказывал публично и проводил в своей газете. А потому и я, всегда стоявший за дисциплину в партии и пробиравший в Киеве Ефимовского за нападки в прессе на того же Милюкова, считая, что он после откола вышел из партии, счел тогда же возможным, как и Набоков и другие, от него отмежеваться в газетных статьях, а теперь, после стольких уже лет, вспомнить историю этого откола.

На этих же совещаниях Центрального комитета меня просили сделать доклад об армии и Русском совете, но я отказался это сделать, а подробно выяснил мой взгляд, отвечая на критику моего «поправения» и врангелизма.

Милюков относился отрицательно к существованию армии как таковой. Но и большинство моих друзей, не отколовшихся от партии, не разделяли моего взгляда на политическое и национальное значение остатков русской армии и относились отрицательно к Русскому совету. Уже перед отъездом моим в Константинополь они устроили обед специально, чтобы уговорить меня выйти из Русского совета. Я сказал, что подумаю и сделаю надлежащие для себя выводы. Набоков, видя мое убежденное настаивание на свободе мнения, испугался этих слов, думая, что я могу уйти из партии, и после обеда говорил мне, что это после ухода Милюкова погубило бы партию. Но я перед самым отъездом подал мотивированное заявление об уходе моем из Центрального комитета партии. И на это мне было нелегко решиться: с основания партии я был членом Центрального комитета и первые пять лет, до перенесения Центрального комитета из Москвы в Петербург, его председателем.

Этим шагом я хотел подчеркнуть моим друзьям и всей партии, какое значение я придаю армии и действенной поддержке ее и что в этом отношении тактика партии с 1918 года, установленная в Москве и на юге России, должна неукоснительно продолжаться до окончания борьбы, то есть и в эмиграции.

С самого моего приезда в Париж я вступил в организационное бюро по созыву национального съезда, которое уже энергично работало под председательством Н.В. Тесленко, собираясь ежедневно у Бурцева в редакции его «Общего дела» на rue Montmartre.

Теперь, после зарубежного съезда, многим стало ясно, как сложно дело подготовки подобного съезда. Положения и доклады были разработаны очень обстоятельно.

Торжественное открытие съезда состоялось в Hotel Majestic, «величественной» гостинице, которой суждено было стать местом попыток объединения эмиграции, которое до сих пор все еще не имеет величественного характера.

За отказом председательствовать Бурцева, главного инициатора и популяризатора съезда, я принужден был согласиться по постановлению бюро взять председательствование на себя и уже подготовил вступительную речь. Но чаша эта меня миновала. Перед самым открытием съезда некоторые члены бюро заявили, что в интересах единения лучше снять мою кандидатуру, как слишком определенно «армейскую» и «врангелевскую» (!). Тогда же была выдвинута кандидатура Карташова, который потом и был единодушно выбран в председатели.

Насколько сложно дело единения рассыпанного по разным странам беженства, показывает следующий эпизод. Мне поручено было по-французски произнести приветствие Франции. Я сказал приблизительно то же, что и в тосте на «Вальдек-Руссо», а именно, что, к счастью и к несчастью, русским приходится съехаться в Париже, и затем благодарил Францию за гостеприимство и кончил – «Vive la France!». На следующий день мы едва отговорили берлинских делегатов Набокова и князя И.С. Васильчикова, говоривших, что после этого им нельзя вернуться в Берлин, не заявлять публично их протеста, каковой был приложен к журналу.

Как всегда, горячо и красноречиво говорил Эрлиш. Среди массы приветствий я настоял на произнесении приветствия именно от непопулярного Русского совета.

Не буду здесь говорить о всех трениях и трудностях, которые пришлось преодолеть на долго заседавшем днем и вечером съезде и в бюро его. Подробные отчеты можно найти в «Общем деле». В общем съезд прошел удачно и с подъемом. Он выделил Национальный комитет, который вот уже пять лет работает со своими отделами во многих странах. На съезд не были привлечены, как их некоторые называли, «большевики справа», то есть рейхенгальцы и социалисты; демократические демократы не пришли на съезд. Инициаторы его не стремились к теоретически желательному, но практически неосуществимому тогда всеэмигрантскому объединению, старались образовать здоровый центр, к которому впоследствии могли бы примкнуть и справа и слева элементы, способные в нужную минуту подняться на надпартийную национальную высоту. На съезде и в Национальном комитете приняли участие представители тех же групп, которые входили и в Национальный центр, а затем и в Объединение общественных и государственных деятелей на юге России, то есть к.-д., бывшие октябристы, конституционные монархисты, торгово-промышленники и некоторые другие профессиональные группы. Национальный комитет преемственно продолжал дело, начатое Национальным центром в Москве, и в основу его легли заветные надпартийные лозунги Корнилова и Добрармии. Одним из основных мотивов съезда было – всемерная поддержка армии. Председателем Национального комитета был выбран Карташов, технически слабый председатель, но покрывавший этот недостаток своим высоким нравственным авторитетом.

Около 10 июля я выехал тем же путем в Константинополь, мало насладившись, из-за заседаний и метро, Парижем, столь прекрасным весной.

14 июля французы отпраздновали на пароходе иллюминацией и концертом. Снова Корсика, огни городков Мессинского пролива, Эгейское море, Галлиполи и Константинополь.

Я летом жил в Константинополе в хорошей комнате и много ходил по Стамбулу и ездил на Принцевы острова и в Босфор. Излюбленными моими местами были поэтический Эйюб в конце Золотого Рога, развалины крепости Румели-Хисар на европейском и Бейкос на азиатском берегу Босфора. В последнем была чудная аллея платанов, в дуплах которых могла поселиться целая семья, казино с музыкой и красивым парком, поднимающимся в гору. Хорош также запущенный парк летней русской посольской дачи в Буюк-Дере, обращенной в беженское общежитие. На Принцевых островах чудный вид на Константинополь, но растительность чахлая, малорослые сосны, нет пышной свежей зелени Босфора. На острове Халки, перед собранием с моим докладом, я присутствовал на всенощной в русской церкви с хорошим хором беженцев. Видел также в Константинополе вертящихся, а в Скутари воющих или, скорее, лающих дервишей, кажется теперь уже уничтоженных Кемалем вместе с феской.