Книга Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец

«А как от смерти уберечься? Ты и это знаешь?»

«От того лишь один способ есть. Надо набрать земли из-под истлевшего креста на кладбище, размешать в черном вине и выпить. Чтобы вызвать в живом теле отвращение к мертвой земле».

«Ох, не хотел бы я пить такое вино».

«Кто для чего рожден, умник…»

«Ружена, ты для меня рождена».

«Девушка на выданье, которая хочет приворожить молодца, украдкой выдернет из его одежды нитку и залепит в воск, а потом, бросив его в костер, приговаривает: «Чтобы тебя по мне так пекло, как печет огонь тот воск. Чтобы твое сердце по мне так таяло, как тает сей воск». Только то очень опасный приворот. Ибо избранник ее сердца, если не полюбит девушку, может умереть. Закон такой: любовь и смерть по двум берегам идут…» (стр. 190).

«Я рождена сама не знаю для кого и для чего… Бабка-валашка гадала мне по звездам. Перед осенью есть один такой день на Андрона, который ключом открывает высь. В этот день смотрят на звезду: не упала ли, не смахнул ли ее Андрон-сторож. Обавница нашла мою звезду и показала мне. Она пуще других сверкала и мигала так, будто хотела что-то предсказать. У тебя «княжеская звезда», сказала валашка».

«Ты моя княгиня, Ружена».

«А может, жрица-княженица, — задумчиво сказала она. — Ты знал, что чем дольше смотреть на ночное небо, тем больше звезд? И одна из них твоя».

«От Аввакума я слышал, что мы — пыль звезд. И они в самом деле хотят нам что-то предсказать. Не знаю, есть ли среди них наши родные, зато путеводная звезда есть несомненно. Ее и надо держаться в своем земном переходе — звезды ведущей».

«Как красноречиво ты расписываешь. Расскажи мне еще», — просила она.

И я рассказывал. Толковал, пока язык не онемел. На улице стало светать, лениво заскрипел мельничный тупчак[207]. Ружена, погруженная в себя, молчала.

«В книгах и не такое можно вычитать», — сказал я.

«Что с того, ежели я не знаю грамоты. Я умею читать только на паутине».

«Вот те раз! — воскликнул я. — Тогда прочитай, что тут написал нам тенетник?»

Она послушно встала и повела меня в закуток, густо затянутый паутиной. Потом воткнула в сети мою ладонь, а сбоку прижала свою. Они действительно выглядели, как два листочка за серой пряжей. Зорко смотрела Ружена в то дрожащее плетение и слегка шевелила губками. Такая серьезная, даже суровая, что меня еще больше разобрал смех. Вдруг отдернула руку и вернулась на старое место.

«Что же ты прочитала там, кукушечка?»

«Ты вправду хочешь знать?» — растерянно посмотрела она на меня.

«Хочу».

«Тогда я скажу. Любовь будет преследовать нас и в будущих веках».

Что я мог на это ответить.

…В один такой рассвет застукал нас Кныш-мельник, пришедший за соломой. Как всю неделю перед тем Мукачево прославляло меня за добытое княжеское блюдо, так теперь стоязыко ганджевало[208] как обольстителя девиц. Бесполезно было оправдываться, что границы мы не переступали, что я не позволил бы себе силой совратить девушку. Может, оно бы не так остро проявилось, если бы мы на виду у всех веселились на вечеринках иль где-то в кустах. А так — господская мельница, и здесь мы блудили чуть ли не на барском помоле. Словом, не наше там мололось… Сноп молний упал на наши головы. Ружене тетка запретила выходить со двора. Я на шлюз ходил и возвращался под надзором своего отца. Он, бедолага, за мою «вину» должен был бесплатно отработать две недели на Кнышевом драче[209]. Мало кто умел делать жернова из акации, а нянько умел, и мука из-под тех жерновов на вкус была совсем другой. Об этом знали те, кто отведал матушкиных просфор.

Разоблачением в мельнице закончилась моя беззаботная юность. А позора-то на весь Русинский околоток! Один только Аввакум, чьего осуждения я боялся наипаче, принял это на удивление спокойно. Выслушал квохтанье моей мамки и улыбнулся:

«Vita et sanguis et avena».

«Что вы рекли, батюшка?» — испугалась она.

«Я сказал: жизнь, и кровь, и овес. Происшествие старо как мир, Меланка. Изголодавшийся по любви да насытится…»

Он не читал на паутине, но, вероятно, знал лучше всех ценность тех роскошных даров на дорогах моей многотрудной планиды. И знал печальный обряд ее завершения: что пойду я из сего мира, как и пришел: немощным, грязным, плачущим, оторванным от женщины.

Дома мне сурово приказали:

«Не тянись к пришлой. Слишком родовита она для тебя, да и не нашего племени. Девок вокруг, как песка в Латорице».

«Мне одной хватит, и я ее нашел».

«Э, плоха та мышь, что только одну дыру знает».

«Я вам не мышь».

«Понятное дело. Ты настоящий жеребец на чужих овсах. Принес в дом хулу, да еще и дуется, как Николай на малай[210]».

…Нас вероломно разлучили, но не уничтожили неистовую тягу друг к другу. Можно ли остановить в любовном запале птицу в небе, змею на скале, рыбу в воде, крота под землей?! Можно ли преградить путь реке, что рвется к морю?! Какое-то время мы не выделись, но чувство близости не обрывалось ни на минуту. Нас и здесь спасло находчивое благоразумие Ружены. Усадьба Грюнвальдов фасадом выходила на запруду. К трем старым ясеням был приторочен плетеный забор. В одном полуиссохшем дереве — вместительное дупло. Там и ждали меня письма-свертки Ружены, которые я забирал ночью. Она была неграмотная, должна была мудрить непонятные для чужого глаза послания.

Обученный распознавать буквы всякого письма, знаки мира, следы животин, птиц и приметы окружающей живности, теперь я ломал голову над причудливым пустячком, который перебирал, как завещанные сокровища. Все те изделия были натерты ароматным зельем, каждое пахло по-своему, что-то передавало. Сплетенные из овсяной соломы и объединенные два кольца, обожженные огнем: наше с ней приключение с печальным концом… Пробитое сердечко из свеклы, обвитое терновым венчиком: Ружена тоскует в одиночестве… Разбитая каричка[211] кросенца: работа валится из ее рук… Сделанный из теста птенец с обрезанными крыльями жадно протягивает сладкий клювик: прилетела бы, кабы могла… Вылепленная из глины мисочка с осколком зеркала смотрит в мое серебряное блюдо и посылает мне свое отражение… Натянутая на пяльцах паутина, посыпанная соляными крупинками-звездами: любовь будет преследовать нас и в прошлых веках… Карминная печать губ на кленовом листке: шлет поцелуй… Бутылочка вина, запеленутая, как младенец, и перевязанная красной цурбаткой: нынче у нее день рождения. Вино похоже на загустевший солнечный свет. Хмельное и терпкое, как ее губы. Я пью его, и что-то новое, неизвестное досель рождается во мне. Какая-то печальная радость жертвенности, какая-то сладкая горечь ожидания… Крупинка зернышек и цветок: она жаждет свидания, догадываюсь я. Но как? В следующую ночь достаю из дупла разъяснение. Дощечка, платочек, перо — все перевязано ниткой с длинным концом. Берусь за ниточку и силюсь разгадать скрытый смысл. И теряюсь в догадках. Оп-па! Деревяшка и суконце мокрые, хотя на улице жаркая ночь. А перо сухое. С гуся вода стекает сразу… Меня склоняют к плаванию. Благословенная сообразительность влюбленных! Ружена будет стирать на реке, на дощатой ступеньке…