Книга Безумие - Калин Терзийски

Все было очень непросто. Отчаяние накатывало на меня волнами и сменялось надеждой. В какой-то миг я сказал себе: «Все-таки крайне, крайне важно разграничить шизофрению и депрессию». Надо выбрать одно из двух. Лечение в этих случаях абсолютно разное! Если больной с депрессивным синдромом я назначу лечение, как в случае кататонического ступора, то есть обреку ее на тотальное обездвиживание, это вызовет у нее еще более глубокую депрессию. А что потом? Потом смерть. Смерть от депрессии… из-за очень глубокой депрессии человек умирает. Это истина. А вот если это шизофрения, я ей буду выписывать антидепрессанты? Снова кошмар. Кош-мар. Что же мне делать?

Вот о чем я думал. А потом я на миг отвлекался и говорил себе: да все это ерунда, все то, что я делаю. Мне просто хочется чувствовать свою значимость… а по сути — я просто молодой, новоиспеченный шарлатан, который воображает, что способен своими шарлатанскими трюками повлиять на Непостижимое Безумие!

Так я Думал. И держал ее за руку.

— Скажи мне, ты подавлена? — повторил я вопрос и наклонился над ней. Принюхался. Иногда от больных с кататоническим ступором пахнет аммиаком. Не пахло ничем. Или все же немного аммиаком? Я был утонченным инквизитором.

— М-м, — ответила она.

— Послушай меня… — сказал я, разозлившись. Этот абсурд меня угнетал, но я знал, что необходимо об этом говорить. А она, боже мой! Я был абсолютно уверен, что она невменяема! Она твой человек, Господи! Из твоих черных овец, — воскликнул я про себя. — Приди и займись ею, Господи!

— Послушай… — я снова наклонился над женщиной, — я знаю, что твой муж умер… недавно…

— М-м, — выдавила из себя больная. И мне стало ее жалко, ужасно жалко. Я же просто издевался над ней. Глаза женщины глубоко и цепко впились в меня. Она хотела что-то сказать, но глаза ведь не могли издавать звуки. Или могли? Я даже начал вслушиваться.

— Послушай, скажи что-нибудь, не важно что, скажи! — произнес я монотонно. Я наклонился к ней совсем вплотную, оставалось двадцать сантиметров, и смотрел в ее расширенные глаза. И видел темные пятнышки и темные искорки на ее желтоватой радужке. Ее глаза были похожи на дно маленьких чистых горных лужиц.

— М-м, — промычала больная, и ее голова осталась висеть над подушкой. «Вылитый кататонический ступор, не правда ли, доктор И.?» — сказал я себе и отодвинул голову от ее лица.

— Тебе явно неохота со мной говорить, — сказал я притворно надменным тоном и сделал вид, что ухожу. Я не чувствовал хода времени, но с тех пор, как я вошел к ней, прошло уже двадцать минут.

— Звездный храм, доктор, хочу вам сказать — страшный звездный храм и искры во мраке! — произнесла больная, и ее зрачки расширились. Она шептала. И ее голос был наполнен мистическим экстазом.

— Неужели? — улыбнулся я. И был приятно удивлен. Моя жертва, герметично запаянный сосуд, стала открываться. — И где этот звездный храм? А? — я был к тому же самодовольным палачом.

— В космосе… в космосе… летит храм, весь в искрах! — шептала она и даже улыбалась. А точнее, ужасно растянула губы в ничего не выражающей гримасе.

— Ясно! — сказал я и полностью выпрямился. Если бы вся эта сцена разыгралась в Средневековье, я бы бросил железные клещи обратно в ящик инквизитора и стал бы снимать кожаный фартук. Но у меня не было клещей. Да и Средневековьем это не было.

Хотя… как знать, может как раз это оно и было. «Значит, в космосе? А мне тут сказали, что ты, мол, по мужу убиваешься… гм!» — сказал я себе и зашагал на выход.

— М-м, — донеслось до меня.

* * *

— Передайте доктору И. — никакая это не реактивная депрессия. Что за ерунда, какие еще психогенные депрессии — то, что случилось с ее мужем, ничего общего с болезнью не имеет! Слышишь, Андреева. Передай доктору И., что речь ни о какой депрессии не идет! — прокричал я весело и раздраженно одновременно. Я встал рядом с процедурной и выкрикивал свои реплики сестре, которая наполняла чашечки послеобеденной порцией лекарств. — Мой пламенный привет доктору И.! Это чистой воды шизофрения. Смерть ее мужа ни при чем… Вообще никакой связи! — рассмеялся я, сконцентрировав в своем смехе все злорадство окружающего мира. — Все! Я назначил лечение. Ухаживайте за этой больной, она вряд ли сможет вставать, так что ее придется обслуживать в постели. Позже все уточним, — сказал я и вышел их отделения.

Все это я произнес с чувством довольного человека, который сделал свое дело. Как палач, который сумел вытянуть признание из уст грешника. Как сам дьявол, работающий на полставки. Я чувствовал себя великолепно, шагая по коридору в свой кабинет. Там у меня была припрятана початая бутылка виски. Там наверняка меня ждала и Ив. Я собирался все ей рассказать. И там же собирался стереть с себя это жирное чувство удовлетворения, довольства самим собой. Рядом с Ив.

Повязанный

Да, можно было посмотреть на мою жизнь в Больнице и иначе. Бесцеремонным взглядом обывателя: этот дурак разрушает свою новую, еще не созданную семью — вот и все дела! Примитивно, глупо и банально.

Но я был поэтом, меня это действительно волновало.

Да, с самого рождения я был человеком чувствительным и не мог жить просто так — прозаично и тупо. Хотя… Иногда мог.

Но тогда я себя стыдился. Мне хотелось жить, как описано в трагедии, а не в книге бухучета. И я так жил: страдал от угрызений совести, бродил, как призрак, по коридорам отделения и по аллеям больничного парка, писал эпикризы, выбирая острые и грустные слова — как будто это были поэмы; смотрел грустными и мечтательными глазами на Ив, удаляющуюся вглубь акаций, растущих на больничном дворе; уединялся в удивительных маленьких кабинетиках, в глухих сараях, затерявшихся на территории Больницы, читал старые книги, пил, плакал. И месяцы текли…

Месяцы текли…

Недавно умер дед Сыйко. Я почти расстался со своей женой. Все реже и реже с ней виделся и ужасно скучал по своей маленькой Куки. Пытался о них не думать. Думать о них было бы смерти подобно.

И все больше пил. В каждом третьем шкафу больничных кабинетов я крадучись находил припрятанные бутылки с самыми разными алкогольными напитками: почти все сестры и доктора получали их в подарок. Я находил бутылки, распечатывал их и быстро выпивал глоток-другой. Часто-часто. Мне казалось, что я безнадежен.

В то же время я чувствовал, что будет достаточно сделать один очень сильный рывок — вперед и вверх — рывок сердцем и душой, и я смогу покинуть свое тело и земную жизнь. И все! Я полечу — легкий, ничем не обремененный. Может, говорил я себе, это и есть смерть.

* * *

Сегодня я был на дежурстве, поэтому обходил одно отделение за другим. К обеду все врачи и большая часть сестер уже ушли. Такой, без персонала, Больница, честно говоря, мне даже нравилась. Это было уютное местечко и в благословенные полуденные часы, когда я в одиночестве, размякший, как расплавленный сыр или бодрящийся, или унылый, скитался по аллеям; и не было ничего напряженного и пугающего ни в парке, ни в старых зданиях. И Безумие лежало спокойно, как кошка, потому что это самое спокойное существо, если его не дразнить, Безумие — как море, не потревоженное ветром…