Книга Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

Мы взяли мясо и душевно поблагодарили разбойника. Хозяину пришлось, скрипя зубами, принести бумагу, в которую мы завернули подаренное нам мясо. Эта жалкая крыса, как он засуетился и забегал, когда небритый кабан потребовал принести бумагу для упаковки. Теперь-то мы видели, чего он стоил! Побирушки! Так он нас обозвал. Как я его ненавидел! Мне было очень хорошо оттого, что я мог так его ненавидеть! На прощание я бы с удовольствием пнул его в толстую жирную задницу! Но он был сделан из студня, и моя нога застряла бы в нем, как в дерьме, или он рассыпался бы на части, как трухлявый пень. Бррр! Ну его к черту! — подумал я и повернулся к нему спиной.

Парни проводили нас на улицу. Там стояли их лошади. Они ржали нам вслед, когда мы свернули на дорогу, ведущую к лесопилке.

* * *

И снова перед нами раскинулась глушь и бескрайний снег…

Кровь капала сквозь бумагу, в которую была завернута тушка. Тушка была немаленькая — с голову ребенка. И она была такой же невинной, как голова ребенка. Темно-красные капли падали на снег, который жадно впитывал их своими ноздреватыми губами. Бумага полностью промокла и в некоторых местах лопнула, обнажив переплетения мышц и сухожилий. Мясо было темно-красным, сочным и аппетитным. Мы с наслаждением принюхивались к его запаху, предвкушая вечер у костра. Лес молчал как заколдованный, ни плача, ни воспоминания об убитом здесь животном. Небо заволокли тучи, скрывшие солнце, под кедром не было ни одного зернышка. В ручье я смыл кровь с мяса, бумага окончательно разлезлась. Тушка стала очень скользкой, и мне пришлось буквально вонзить пальцы в мясо, иначе я бы упустил его в ручей. Руки у меня окоченели, и я в конце концов бросил мясо на снег. Словно огромный сгусток крови, тушка лежала на снегу, источая аромат свежайшего мяса. Я растер руки и, присев, зажал их между ног, чтобы согреть. Было похоже, что я сейчас закричу: «Смотрите! Смотрите! Что это за чудо?» Тушка лежала на снегу, как большой красный цветок. Снег немного просел в том месте, где я ее положил. Наш подарок лежал у меня в руках совершенно обнаженный. Бернд сломал две сосновые ветки, стряхнул с них снег и соорудил что-то вроде сумки. Я положил в эту импровизированную сумку тушку, и теперь Бернд нес эту драгоценность.

Чем ближе к лесопилке мы подходили, тем сильнее нас охватывало волнение. Но ни один из нас не желал вслух называть его причину.

Вернулся ли Шинья? Ожил ли дом на лесопилке? Или ее уже покинули все и нам предстоит сегодня ночью, одним, как бродягам, коротать ночь перед костром, жаря на нем мясо?

Если бы можно было это узнать!

Мы ускорили шаг. Скоро мы все узнаем, до цели нашего путешествия осталось совсем немного. Мы приумолкли и пошли еще быстрее. Шинья, Шинья, Шинья — это был такт, который отбивали в унисон наши сердца. Это было так странно: только в конце дня мы полностью осознали важность того, что ждет нас в конце пути. Будет брошен жребий, который определит нашу дальнейшую судьбу. Мы хотели знать, что нас ждет, и, кашляя и задыхаясь, почти бежали по снегу в гору, к лесопилке. В конце мы и в самом деле перешли на галоп. Это было, конечно, безумие так себя вести, так бездарно тратить силы, так волноваться, словно речь шла о жизни и смерти. Над нами начала смеяться даже тушка, которую Бернд тащил между двумя сосновыми ветками. Мы остановились и взяли себя в руки. Мы прислушались: на фоне ветра слышалась какая-то жужжащая песнь, низкий рокот, приглушенный горами и деревьями.

Нет сомнения! Вернулся Шинья со своими людьми. Лесопилку запустили! Это же поет пила! Пила! Она восстала из пепла. Люди празднуют день ее возрождения, заранее радуясь успеху. Это действительно был большой праздник!

Благословенное мгновение! Благословенный ветер, благословенный снег, на котором мы стояли!

Дальше мы пошли медленно, наслаждаясь каждым своим шагом. Мы больше не спешили, теперь мы были уверены, твердо уверены, что доживем в нашем убежище до теплых дней!

Когда показался двор и склад, мы остановились. Стало темнеть. Из трубы дома Шиньи шел дым, слышался приглушенный расстоянием гул множества голосов.

— Вот оно, счастье! — сказал Бернд.

— Да, — согласился я. Мы вприпрыжку помчались по склону к дому. В доме творилась настоящая вакханалия, пьянка шла полным ходом! Она поглотила нас, как только мы открыли дверь. Люди кричали, орали, рычали! Мокрые губы и влажные усы и бороды.

— Камрады! Вернулись? Ха-ха! Где вас носило?

Опрокинутая скамья, нам в рот суют горлышки бутылок. Мои губы разбиты в кровь. Мне это не нравится, я обиженно, как женщина, складываю губки бантиком и отталкиваю Шинью, который, кажется, вознамерился заглянуть мне в глотку.

— А-ах! В чем дело?

— Не надо! — Я отнимаю у Шиньи бутылку и сам прикладываю ее к губам, делаю глоток. Полощу — громко, так, чтобы все слышали, — рот и глотаю смесь водки с кровью. Кадык дергается, а я округляю глаза от удовольствия. Все смеются, да и почему им, собственно, не смеяться! Губы мои складываются сердечком. Действительно, что за глупости?

О, эти парни! Они выглядят как отравители колодцев и отпетые головорезы! Но на самом деле это честные, порядочные, прекрасные парни! Лесные люди! Охотники и горячие головы! Бродяги и задиры, но не разбойники! Здесь появились новые люди — уважаемые ремесленники — плотник, каменщик и кузнец. Приехал и еще один. Его называют не по имени, а почтительно величают Domnu inginer, господином инженером. Но пьет он так же, как и все остальные.

Что здесь, собственно говоря, празднуют? Где повод для такого безудержного разгула?

Все очень просто: празднуют то великолепное событие, что люди собрались вместе, и только для того, чтобы совместными усилиями восстановить лесопильню. И они сделают это — быстро и споро! Но все знали, что рабочий день короток, а вечер длинный. Поэтому народ загодя запасся гомерическим количеством водки и закуски. Притащили даже двух баранов. И теперь здесь началось такое, о чем не догадываются оставленные дома жены!

Это была на самом деле беспримерная пьянка. Но этих людей не так-то просто свалить с ног. Они кричали, ругались, смеялись и с грохотом колотили кулаками по столу. Когда они хрипло запели, задрожали бревна и стропила дома. Нам было нелегко выдержать такой разгул. Я видел, как Бернд, делая вид, что пьет водку, осторожно проливал ее себе за воротник. Должно быть, она сейчас ручейками струится у него по груди. Ага! Это он верно делает! Водкой он травит не свой ум, а вшей! Это умно! Очень умно! Я усваиваю его хитрость и тоже прибегаю к ней. Когда мне наливают, я подаюсь в тень и незаметно выливаю водку под хайнэ. Волосы на груди пропитались алкоголем, словно губка. На животе скопилась целая лужа. Нельзя сказать, что мне это неприятно, но ощущение все же очень странное. Я думал о том, что теперь поселившимся на мне насекомым точно придет конец, и это была приятная, даже — осмелюсь сказать — упоительная мысль. К тому же при таком способе питья мы оставались относительно трезвыми. Нет, столько водки, сколько выпили эти ребята, нам с Берндом не одолеть. Это было весьма прискорбно, но нам приходилось об этом думать. Несмотря на это, периодически приходилось глотать. Не всегда удавалось уклониться. Не получалось.