Книга Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

Эти обеды были шедеврами Сесиль. Она очаровывала Уоррингена заинтересованным вниманием, с каким слушала его, когда он рассказывал ей о проблеме городской канализации. Фон Шадова она завоёвывала своей улыбкой, а Иммермана — комплиментами. «Как, должно быть, замечательно уметь читать по-латыни и по-гречески!» — щебетала она, взмахивая длинными ресницами в трепетном восхищении. Феликс же улыбался, но говорил мало, сравнивая про себя эти обеды с роскошными обедами на Лейпцигерштрассе, 3, украшенными присутствием интеллектуальной и художественной элиты Европы. И в который раз обещал себе сбежать из удушающей атмосферы провинциальной жизни. Нет, его место не в Дюссельдорфе. Он завоевал Лондон, он играл для английской королевы, его принимали в домах герцогинь и банкиров международного класса. Его место в Берлине, в Лондоне, в Париже, в Санкт-Петербурге, возможно даже в Нью-Йорке. Он должен быть там и, Бог даст, будет там.

Он старался заставить Сесиль увидеть разницу между большими столицами и претенциозными маленькими городишками. Он подшучивал над культурными претензиями дюссельдорфцев, высмеивал ханжескую лексику фон Шадова и греческую манию Иммермана, но с удивлением обнаружил, что жене не нравится его легкомысленный тон.

— Они прекрасные люди, и ты не должен над ними смеяться, — сказала она однажды, глядя на него с упрёком.

— Конечно, они прекрасные люди, но разве ты не видишь, что на самом деле они не принадлежат к первому классу? Да, у них есть способности, но ничего больше. Они осели здесь, потому что инстинктивно чувствуют, что здесь их место. В Берлине или Лондоне они были бы никто, а здесь они играют роль оракулов. Разве ты не видишь, дорогая, что они второсортны?

— Нет, не вижу. — Её тон был холодным, почти резким. — Герр фон Шадов — известный художник, его картины висят во многих музеях. А герр Иммерман — великий учёный. И судья.

Он посмотрел на неё так, словно она была чужой. Спорить с ней бесполезно. Она не понимала его и никогда не поймёт. Ей действительно нравились эти люди, они производили на неё впечатление. Она не признает разницу между фон Шадовым и Делакруа, Иммерманом и Гёте...

— Ты права, Силетт. Они прекрасные люди, и я не буду смеяться над ними. А теперь расскажи мне, что ты сегодня делала.

Пришла весна и принесла Феликсу разочарование. Обсуждение его кандидатуры на должность директора Певческой академии натолкнулось на массу интриг и противодействие. В своём длинном и грустном письме его учитель музыки Цельтер объяснял, почему его попытки не увенчались успехом. Совет попечителей решил, что Феликс слишком молод, чтобы возглавить такое важное и почтенное заведение. А кроме того, возник вопрос о религии. Певческая академия была христианским институтом, исполняющим в основном духовную музыку, и попечительский совет, признавая музыкальный талант Мендельсона, счёл неразумным избирать дирижёром человека другой веры. Был назначен некий Рунгенхаген[84].

Эта новость потрясла Феликса. Его мечта переехать в Берлин была разбита одним ударом. Он впал в мрачное отчаяние. «Они признают, что я как музыкант намного выше, но, из-за того, что я молод и еврей, они отдали этот пост другому», — сердито прокомментировал он. Во время этого тяжёлого периода Сесиль была само терпение и понимание. Зная, что она никогда не разделяла его берлинских амбиций, он мог только восхищаться её преданностью и отсутствием эгоизма.

— Ты прекрасная женщина, — сказал он однажды, обнимая её. — Не понимаю, зачем ты вышла за меня замуж. Я угрюмый, себялюбивый, тщеславный. Возможно, я не такой первоклассный музыкант, каким себя считал. Я просто ещё один Иммерман или фон Шадов.

— Не говори так, — горячо перебила она. — Ты великий музыкант, и они скоро поймут свою ошибку. И ты замечательный дирижёр. И композитор тоже. Не хуже Бетховена или Моцарта.

Он улыбнулся, тронутый грандиозностью её комплимента. Конечно, она только старалась успокоить его гордыню, пролить бальзам на его раненое «эго». Она ничего не понимала в музыке. Бетховен, Моцарт ровно ничего для неё не значили. Она выполняла свой долг жены, защищая мужа, своего бедного, несчастного, неоцененного мужа.

— Моя очаровательная Силетт, — пробормотан он, целуя её светлые волосы, — моя маленькая преданная жена!.. Давай забудем об этом глупом деле. В конце концов, у меня есть здесь работа, у меня есть самая красивая и обожаемая жена на свете. Мы здоровы, у нас замечательный маленький домик, мы любим друг друга, а через три недели поедем в Швейцарию. Чего ещё может желать мужчина?

Они постарались уехать в Швейцарию как можно скорее и вернулись в свою игрушечную деревню на озере Танн. Ничто там не изменилось. Гостиница была похожа на часы с кукушкой, и хозяин приветствовал их с искренней радостью. Они совершали длительные прогулки по лесу, рука в руке, счастливее, чем когда-либо раньше, даже во время медового месяца. Он ловил форель в прозрачном горном ручье и однажды поскользнулся и упал в воду. Они бродили по зелёным лугам и лежали рядышком на траве, глядя на заснеженные пики, застывшие в ледяном великолепии, й прислушиваясь к отдалённому позвякиванию колокольчиков на шеях коров.

Он ни разу не упомянул о Берлине. Вместо этого он поведал ей о своём дюссельдорфском проекте на следующую зиму:

— Я хочу исполнить собственные сочинения. Ты не можешь себе представить, как приятно дирижировать собственными сочинениями, даже если оркестр не слишком хорош... А потом, Иммерман сказал, что городской совет наконец одобрил его план строительства театра и мы сможем даже поставить совместно оперу, которую я всегда собирался создать. Она будет основана на шекспировской «Буре». Он сумеет написать хорошее либретто. Видишь ли, дорогая, написать хорошее либретто непросто.

— Я уверена, что герр Иммерман напишет прекрасное либретто.

Она была счастлива, думая, что он начинает примиряться с провинциальной жизнью. Большие города пугали её, они были полны красивых развратных женщин...

— Мы сможем даже поставить две-три оперы за зимний сезон. Иммерман займётся всеми организационными вопросами, я возьму на себя художественную сторону, подготовлю хор, буду дирижировать оркестром. Представляешь, я буду дирижировать «Дон Жуаном»!

— Это было бы прекрасно! — Она была равнодушна к опере, но хотела разделить его энтузиазм. Хорошая жена должна проявлять интерес к работе своего мужа. — Но я надеюсь, что ты удовлетворишься дирижированием оперой и не будешь ухаживать за оперными актрисами.

Он бросил на неё быстрый взгляд. Слышала ли она что-нибудь о Марии?..

— Ну что ты, я даже не взгляну на других женщин. Я теперь старый и остепенившийся семейный человек.

— Ты не старый, и я не знаю, насколько ты остепенился, — улыбнулась она.

Это проявление ревности восхитило его. Оно доказывало, что она его любит. Подлинная любовь всегда ревнива.