Книга Грот в Ущелье Женщин - Геннадий Ананьев

Полосухин встал, сделал несколько приседаний и наклонов, чтобы размяться после сна, и поставил на «буржуйку» чайник со снегом. Потом начал открывать банки с пловом и тоже устанавливать их на «буржуйку» – подогретый плов намного вкусней.

– Заправимся поплотней и в путь, – говорил он, нарезая хлеб большими ломтями. Он даже хотел вынуть из кармана сверток (галеты с маслом и сахар), но передумал. Пусть останется на всякий случай. Хотя, что может произойти? Небо звездное, ветерок почти неощутим, так – предутреннее дыхание тундры. Путь сравнительно легок. Километра полтора первых с подъемами-тягунами, а дальше почти совсем ровно и снежно. Часа полтора – и на посту наблюдения. Так считал Полосухин, и не предполагал даже, какое испытание готовит ему эта ясная, с открытой душой просыпающаяся природа.

Позавтракав, они залили огонь в печурке, затем выгребли золу и, нащипав побольше лучин, уложили их в печурку на скрученную в жгут газету. Радом с печуркой аккуратно сложили наколотые дрова, а на них – коробок спичек. Продукты сложили в подвесные самодельные шкафы, грубо, но очень прочно сколоченные, и позапирали их на замок, а связку ключей повесили на гвоздик у окна. Человек увидит их, песец или лиса до шкафов не доберутся. Входную дверь, тоже грубую и прочную, заперли на замок, а ключ повесили на гвоздь, вбитый радом с дверью под козырьком.

– Ну что? Вперед?

– Так точно.

– Давай первым. Не спеши. Наблюдай вперед и за воздухом. Вопросы есть?

– Никак нет.

Лыжи скользили хорошо, и первые метры до мертвой дороги и за ней, до подъема, пробежал Силаев весело. У скалистой гряды лыжи сняли и начали подъем. Невысокая гряда, но крутая. Сбила дыхание.

Постояли наверху, осматривая сквозь предутреннюю серость местность в пределах видимости, а более для успокоения свой совести и чтобы отдышаться, затем знакомой тропой между ребристыми камнями спустились вниз. И снова Силаев весело заскользил вперед.

На вторую гряду подниматься было намного трудней. Склон не слишком крут, но долог. Да еще нужно петлять между камнями, которые будто специально здесь набросали. Солдаты их окрестили противопограничными надолбами.

– Взмокла спина? – спросил Полосухин Силаева, когда они одолели тот подъем.

– Товарищ капитан… – с обидой в голосе отозвался Силаев на излишнюю заботу начальника заставы.

– А вот у меня – взмокла. Тягун – не баня, но и не холодильник.

Пока они отдыхали, осматривая местность, над Ледовитым океаном по небу словно кто-то мазнул кистью. Так слегка задев и оставив белесые полосы.

– Товарищ капитан, сияние начинается! – возбужденно воскликнул Силаев и приставил лыжи к камню, намереваясь, видно, подольше полюбоваться этим редким даже для Кольского полуострова явлением.

– Вижу, – ответил Полосухин. – Позори на рассвете… Только ты на дневку здесь не устраивайся. До следующей гряды успеем, пока отбель порозовеет, лучи раскинет.

Немного не угадал Полосухин. Они еще только спустились вниз, а все небо было уже исполосовано кистью неряшливого маляра, спешно и беспорядочно запачкавшего небесную бесконечность белилами. И почти сразу отбель та налилась розовостью, залучилась. А когда они, пробежав низину, взобрались на вершину следующей гряды, по небу уже, наплывая друг на друга, сталкиваясь, разбрызгивая искры разномастных лучей, передвигались огромные столбы. Кровавая жуткость их сердцевин зловеще просвечивала сквозь радужное разноцветье внешней оболочки.

– Первый раз вижу такое жуткое сияние, – недоуменно проговорил Полосухин и глянул на Силаева. Тот стоял притихший, какой-то съеженный и жалкий.

– Что, двинулись? – не то спросил, не то приказал Полосухин, и Силаев ответил ему совсем не по-уставному:

– Да, пойдемте.

Столбы начали быстро тускнеть и испаряться, оставляя на небе белесые клочки; но, странное дело, клочки те не исчезали, не обнажали безмерную небесную глубину, а, наоборот, росли, росли и превращались из светящихся белесо лоскутков в хмурые тучи, которые, сливаясь между собой, затягивали горизонт непроглядной серостью. Потянул ветерок.

Догнав Силаева, Полосухин спросил его, не вернуться ли им в обогреватель, ибо наверняка скоро засвистит, но солдат вполне справедливо ответил, что вперед легче, так как – ровно.

И то верно. Без подъемов и спусков. Только перед постом наблюдения крутой подъем. Но там уже – дома.

– Давай тогда, Миша, поднажми.

– Хорошо.

Ветер набирал силу быстро. Он срывал с камней снег и уносил его в Атай-губу. Идти на лыжах вскоре стало невозможно – очень неустойчиво чувствовалось на таком ветру, сбивало буквально с ног, к тому же каменистая равнина все больше и больше оголялась, вот и пришлось им снять лыжи, уложив их за небольшим камнем, чтобы не унесло. И сразу вроде легче стало идти. Правда, так казалось первые пару сотен шагов, пока не налетел заряд. Непроглядный и мощный ударил он по путникам, едва не сбив их с ног.

Устояли. Переждали заряд, нахохлившись, прижавшись друг к другу. Вот немного просветлело, но ветер не сбавил мощи, валил с ног.

– Держись за ремень, – велел Полосухин Силаеву. – Пошагали.

Не торчать же действительно здесь невесть сколько. Каждый шаг вперед – ближе к посту наблюдения. За спасительные стены.

Силаев тяжелел с каждой сотней метров. Полосухин взял у него автомат и сумку с магазинами. Взял и ракетницу. Но то мало помогло. Похоже, Миша уже выбился из сил и шел только на самолюбии, на злости. Полосухин решил передохнуть, и как только на их пути оказался камень (не очень большой, вдвоем едва уместишься за ним), он сразу же повернул к камню. Он понимал, что остановка может расслабить их, а Силаева лишить самолюбивого упрямства, на котором он, собственно, держится; но вместе с тем Полосухин видел, что без отдыха солдат вовсе обезножит.

За камнем ветер не хлестал, только завихривал сюда пригоршнями снега, и вскоре пограничники стали больше походить на пушистых бельков, чем на людей; они сидели бездвижно, словно силы их совершенно иссякли в борьбе с взбунтовавшимся ветром, и они смирились со своей судьбой.

– Нет, так нельзя! – скомандовал сам себе Полосухин и принялся обивать снег с ног и массировать их.

Вряд ли уставшим ногам мог дать тот массаж, скорее символичный, чем реально полезный; но Полосухин почувствовал, как нудная дрожь в ногах проходила, как к ним возвращалась привычная сила, и это взбодрило его еще больше. Он, оббивая с себя налипший снег, прикрикнул на Силаева.

Силаев даже не пошевелился. Лицо его, постаревшее, обмякшее, так и осталось безразлично-постным. У Полосухина возникла мысль, не оставить ли его здесь и поспешить самому за помощью, и сразу тоской сдавило сердце; он даже почувствовал холодную испарину на лбу, словно уже совершил непоправимую подлость. Он не хотел, чтобы эта неестественная, как он оценил ее, мысль возвращалась, он хотел вышвырнуть ее из головы, скрыть от самого себя, но она вцепилась, как черт за грешную душу.