Книга Днепр - солдатская река - Сергей Михеенков

Вот что его настораживало в Радовском. Дистанция, которую тот всегда, быть может, даже неосознанно, держал перед собой и человеком, происходившим не из той благородной среды, которая произвела на свет и воспитала господина Радовского. Всё-таки он был и оставался вражиной, как сказал бы Кудряшов. Белая кость, голубая кровь… Чёрт бы его побрал с этим его особым химическим составом. Вот вроде и добрый человек, и судьба его потаскала по нелёгким дорогам. И служит всю жизнь. И солдатской кашей не брезгует. А всё равно родинки не смыть… С обидой живёт. И с претензией. С тем, видать, на родину и вернулся. За родительскими могилами – родительский дом да имение, да земли, да всё, что на них есть… Немцы пришли за нашими десятинами. А эти – вроде как за своими.

– Да я ведь, господин Радовский, тоже на рогожке родился. Так что и у нас с вами привилегии – разные.

– Прости, Курсант… Не о том сейчас надобно. Я знаю. Прости. Это так… Старые обиды. Несостоятельные и бессмысленные. В них нет сути. Суть ушла. Исчезла. Навсегда. Осталось одно. И у меня, и у тебя.

– Что? – вопросительно посмотрел на Радовского Воронцов.

– Россия.

Они некоторое время молчали. Радовский шевельнулся первым.

– Я говорю это без пафоса. Думаю, что ты меня понимаешь. А ты, я вижу, устал. Только усталость твою я не совсем понимаю.

– Прибыл на отдых и лечение, а тут…

– Эта усталость пройдёт. Ты устал носить оружие. Пройдёт. Но бывает на свете иная усталость. Как сказал поэт, и трудно дышать, и больно жить…

– Нет, я этого не ощущаю. А вы…

– А я должен подумать об Ане и Алёше.

– Вы хотите начать новую жизнь?

Неожиданный вопрос Воронцова застал Радовского не то чтобы врасплох, нет, Георгий Алексеевич даже не вздрогнул, услышав то, о чём в последнее время постоянно думал. Но первое слово в ответ он произнёс не сразу. Кто он здесь? Он, Радовский Георгий Алексеевич, родившийся в конце прошлого века в родовом своём имении неподалёку отсюда? Он, пришедший сюда два года назад, – кто? Офицер двух армий, так и не ставший русским солдатом. Он, заблудившийся в поисках отчизны, и теперь пытающийся обрести её рядом с любимой женщиной и сыном на берегу тихого лесного озера. Он, дезертир или беглец, что, по своей сути, одно и то же. Разрушающий будет раздавлен, опрокинут обломками плит, и, Всевидящим Богом оставлен, он о муке своей возопит… Начать новую жизнь. Как это странно звучит. С какой пленительной жутью! Начать новую жизнь… Мне? Заглянувшему в преисподнюю? Созидающий башню сорвётся, будет страшен стремительный лёт, и на дне мирового колодца он безумье своё проклянёт… Нет, об этом он сейчас говорить не готов. Даже с тем, кто может его понять как никто другой. И Радовский спросил Воронцова:

– Ты воевал в штрафной роте?

– Да.

– Командиром взвода? Роты?

– И солдатом, и командиром взвода.

– Как ты думаешь, – спросил вдруг Радовский, – если я приду с повинной, меня зачислят в штрафную роту? Хотя бы солдатом. Дадут винтовку и возможность искупить кровью мою вину перед родиной?

– А у вас перед родиной есть вина?

– У меня есть долг. Я понимаю, это звучит высокопарно и почти… Но всё же – долг. При том, что слово «родина» мы, возможно, наполняем разным смыслом. Но это же не мешает нам спокойно смотреть друг другу в глаза и понимать. А твой недуг, Курсант, скоро пройдёт. Каждому – своё, как говорят немцы. Только усталый достоин молиться богам, только влюблённый – ступать по весенним лугам! Сейчас ты ступаешь по тем самым весенним… Хотя, возможно, не вполне это ощущаешь. И хотя кругом осень. – И, не отрываясь от сияющего оконца, куда всё ещё косо заглядывало солнце, озаряя бронзовый присад и почерневший от времени оконный переплёт, вздохнул. – Какая прекрасная нынче осень! В такое время бродить бы по пустынному лесу рядом с человеком, которого любишь. При этом зная, что твои чувства взаимны.

Воронцов ничего не ответил. Он снова воспринял слова Радовского двояко: либо господин майор слишком откровенен с ним, и откровенен до сентиментальности, либо действительно ведёт какую-то свою игру с дальним прицелом.

Радовский тут же почувствовал настроение Воронцова и сказал:

– Значит, Аня с Алёшей там, в Прудках, вполне устроены и в безопасности?

– Да. Поживут пока у Бороницыных.

Эта фамилия, которую Воронцов произносил уже не единожды, что-то напоминала Радовскому. Что-то из давно минувшего, забытого или полузабытого. То ли солдат, ещё той, русской армии, то ли прапорщик… То ли Августовский лес, то ли позже, на Дону…

– Надо брать Кличеню. – Воронцов отпил из алюминиевой солдатской кружки глоток чая. Чай уже остыл. Настой из каких-то неведомых трав вязал рот. – Во-первых, это можно сделать без особых сложностей. Перехватим его в лесу, на дороге, когда он в очередной раз пойдёт в Андреенки. Группа Юнкерна, таким образом, уменьшится ещё на одного человека. Во-вторых, зная пароль, мы можем почти беспрепятственно войти в их лагерь. Если мы даже завяжем перестрелку, они сочтут нас за отряд Смерша и, скорее всего, постараются тут же уйти. Принимать бой в их обстоятельствах нет никакого смысла.

– Да, ты, пожалуй, прав. Юнкерн будет ориентироваться на реакцию немца-радиста. Если того удастся убедить, что на них наткнулись смерши, они уйдут. А мы проводим их. В пути, на марше, взять их, последних, будет легче. Пусть поймут, что – ушли. Пусть расслабятся.

– Нам достаточно если они просто уйдут.

Радовский ничего не ответил.

Глава четырнадцатая

Капитан Лавренов в полку не был человеком новым. На должность командира третьего батальона вместо капитана Дроздова, попавшего вместе со своим штабом под бомбёжку немецких пикировщиков на Вытебети и умершего в госпитале от гангрены, он был назначен из второго батальона, где служил начальником штаба.

Когда его рота одним махом перескочила Днепр и закрепилась на правом берегу, первое, о чём он подумал: немцы вот-вот очухаются и смахнут его самую боеспособную роту в воду, так что и следа от неё не останется, а ещё нахватают пленных, и будут его вчерашние штрафники, мародёры, власовцы и уголовники, кричать в усилители по всему фронту дивизии: «Ванька, переходи к нам! Тут лучше!» Но стали поступать первые донесения, и комбат-3 вдруг начал своим тонким чутьём улавливать, что Седьмая может принести ему не просто орден, а нечто более существенное. Если рота Нелюбина удержится и обеспечит прикрытие переправы всего полка, то, возможно, на батальоне он долго не задержится. Лавренов знал, что вчера подписан приказ о присвоении ему звания майора. Теперь он единственный майор на должности комбата. Батю готовят на дивизию. На полк вряд ли пришлют сверху. Там тоже негусто с кадрами. Так что оставалось поднажать там, где уже намечался явный успех, вовремя показать себя с лучшей стороны, чтобы не только в штабе дивизии, а и повыше кто-нибудь сказал: вот, мол, первым на правый берег на участке наступления правофланговой дивизии армии переправился батальон майора Лавренова…