Книга Ночь печали - Френсис Шервуд

— Донья Марина, — нежно протянул Кортес. — Я скоро приду к тебе. Пожалуйста, отправляйся в свою комнату. Мы тут занимаемся мужскими делами.

— Но, Эрнан… — кокетливо сказала она, хотя кокетство не было ей свойственно. Она всегда говорила прямо, не хитря.

Малинцин повела бедром и, высунув язык, облизнула губы, словно уличная ауианиме.

— Секундочку, — подойдя к ней, Кортес потрепал ее по заду и выпроводил из комнаты. — Позже, моя пумочка.

— Ты ведь никому не причинишь зла, Эрнан?

— Ты же знаешь меня, донья Марина. Будучи в здравом уме, я и мухи не обижу.

— Я жду тебя в своей комнате. — Она одарила его полной надежды улыбкой.

— Женщины, — сказал он, возвращаясь. — Las mujeres.

— Да уж, — согласился Пуэртокаррео, но в тот же самый миг понял, что они с Кортесом наслаждались телом одной и той же женщины. Смутившись, он уставился себе на ноги.

— Бросай, — приказал Кортес.

Ботелло опустился на пол, вытянув вперед руку. Сейчас он походил на старого нищего с улиц Севильи. Он никогда не носил доспехи, веря в свою удачу, и у него не было ни модной накидки, ни дублета; вместо них — длинная рубаха из мешковины, веревка вместо пояса, короткие штаны без чулок и ожерелье из ракушек. Даже стоя прямо, он сутулился, так что теперь, нагнувшись к полу, он напоминал притворившегося мертвым опоссума. Одна нога у Ботелло была повреждена, и потому он хромал. Он не родился красавцем, и судьба не проявляла к нему благосклонности. «И все же я здесь, столь несовершенный, — подумал он, — и мне суждено оказаться тем, кто определит судьбу другого человека».

— Бросай.

— Haz la apuesta, — сказал Исла. — Делайте ставки.

— Уже поздно, — прошептал Нуньес. — Слишком поздно.

У Ботелло была всего одна кость, но он медленно встряхнул ее в руке, отчаянно молясь, молясь любому божеству, которое могло бы помочь. Отец Ольмедо тоже взмолился: «Пожалуйста, Господи, не надо, не позволь этому случиться». Альварадо попытался думать о чем-то приятном, о том, как лошади скачут галопом и ветер полощется в их гривах. Пуэртокарреро представлял себе бочонок вина.

Кость упала единичкой вверх.

— Так значит, повешение. Господь милосерден.

Хотя повешение считалось одной из наименее болезненных форм казни, если палач был опытным и мог мгновенно сломать несчастному шею, все вышли из комнаты Кортеса не глядя друг на друга и не говоря ни слова. Они старались побыстрее убраться оттуда. Направившись к себе, Альварадо оглянулся, пытаясь определить, не идет ли за ним кто-нибудь. Никого не увидев, он на цыпочках пошел к комнате Куинтаваля, дрожа словно лист на ветру. Это он рассказал Кортесу о словах Куинтаваля, а значит, он будет виновен в его смерти. Он должен предупредить Куинтаваля. Это было бы справедливо. Его несчастная старая мать всегда говорила: «Думай, прежде чем говорить. Piensa antes de hablar». Если он предупредит Куинтаваля, утром его здесь уже не будет, а значит, казнь не состоится. Вот только не станет ли Кортес подозревать Альварадо в том, что он обо всем рассказал Куинтавалю и помог ему сбежать? Последствия этого могут оказаться ужасными.

«С другой стороны, — думал Альварадо, — и у стен есть уши». Они тут действительно были. Уши, носы, рты и языки — все всё знали. В этом селении шпионов водилось столько же, сколько и мух. Это будет не первая тайна, которая станет известна всем. Чувствуя, как возрастает страх, Альварадо подобрался к комнате Куинтаваля и уже собирался войти, когда услышал голоса.

— Через час, — говорил Куинтаваль.

Альварадо мог заглянуть внутрь сквозь трещину в стене — сразу стало ясно, что стену эту возводил пьяный Пуэртокарреро. Он увидел там Куинтаваля, его двух немых слуг-индейцев с Кубы Мануэля и Хуана, Аду и еще двух человек из пехоты. Они о чем-то шептались.

— Навигатором будешь ты.

— Я? ¿Yo?

Аду никогда не был навигатором и не умел пользоваться компасом, секстантом и другими навигационными приборами. Он не умел ориентироваться по звездам, не читал карт течений и ветров, он даже не видел правый борт корабля, когда сидел в «вороньем гнезде». И все же он задумался о том, сможет ли он обвести корабль вокруг Кубы и сделать вид, что направляется в Испанию, а на самом деле отправиться к западному берегу Африки. Плыть домой. Если он сумеет обойти Кубу, то все посчитают это просто ошибкой, проблемой, вызванной ветрами и течениями, и его ни в чем не обвинят. Добравшись до Испании, он повернет на юг, ведь все равно никто ничего не понимает в навигации. Никто ничего не понимает? Глупая идея. Вряд ли ему удастся обмануть всех остальных, а зная его намерения, они сразу же выбросят его за борт.

Бегство невозможно, но даже не это казалось самым грустным. На самом деле Аду звали Одудува. Он был родом из племени йоруба империи Ойо. Сперва он жил с йоруба в их деревне, а затем его продали в племя ийо работорговцам. С племенем манде его переправили вниз по реке в место под названием Бенин. Там его посадили в тюрьму черные мусульмане из региона, лежавшего вверх по реке Нигер. Из тюрьмы его забрал араб-мусульманин из Тимбукту и продал португальцу-христианину из Лиссабона. У этого португальца была кожа оливкового цвета. Он продал Аду испанцу из Севильи, а тот — совсем белокожему англичанину из Ливерпуля. В конце концов он попал к Куинтавалю в Гавану на Кубе. За него платили раковинами каури, медными палочками, крашеной тканью, английскими фунтами, португальскими эскудо, испанскими дукатами. Мог ли он считать мать Африку домом, родиной, убежищем, безопасным местом? Мог ли он забыть о том, что случилось с ним?

— А ты, Хуан, поднимешь якорь. Все остальные опустят паруса, когда рассветет, и мы отплывем далеко от берега. С юга дует ветер. Они даже не заметят, что мы уплыли, если кто-то из них не посмотрит на корабли.

— Господин, — попытался вмешаться Аду.

— Это очень хороший план, в этом я уверен, как уверен в матери моей, Матери Иисуса, всех святых и самом Иисусе. Tan cierto como yo soy de mi madre, la madre de Jesús, todos los santos y Jesús. Когда мы попадем на Кубу, Веласкес, узнав о грандиозных планах Кортеса, вышлет флот, который остановит это тщеславное сборище и вернет их всех домой в цепях, я имею в виду тех, кого они не убьют. Я в этом уверен.

Альварадо, стоявший у двери, почувствовал, как у него перехватило дыхание, как в глубине груди начал зреть кашель. О Господи, что же ему делать — стать убийцей или самому умереть? Конечно же, он не хотел умирать, но как жить с сознанием того, что ты убийца? Отец Ольмедо никогда не говорил о том, как бы поступил Иисус в таком случае, и никто из здравомыслящих людей никогда не подставлял другую щеку, если это могло привести к смерти. Ну за исключением разве что святых. Но ведь он не святой, он кабальеро, не так ли? «Господь, — взмолился он, — подай мне знак. Хоть какой-нибудь знак. Все что угодно».

И тут — Господь Всемогущий! — к Альварадо подлетела бабочка, вынырнув из ночной темноты. Бабочка была огромной кремово-белой, с тонкими крыльями. Она повисла в воздухе рядом с Альварадо.