Книга Убийство моей тетушки. Убить нелегко (сборник) - Ричард Халл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Находясь словно в тумане, я так и сделал. Она величественно покинула помещение, стараясь держаться подобно Елизавете I после аудиенции, – излишне объяснять, что получалось у нее это смехотворно.
Что же касается меня, то я вышел в сад остудить голову и там наткнулся на Эванса, тащившего в дом пучок каких-то стеблей с длинными корневищами. Желтоватыми. Не конусовидными. За окном кладовки, хоть оно и было закрыто оцинкованной сеткой от мух, виднелся свисающий с потолка шмат говядины для ростбифа.
Мой будильник установлен на час ночи. Все меры предосторожности приняты: багаж упакован, «Ла-Жуаёз» заправлена. Интересно только, готовит ли кухарка соус с вечера? Впрочем, не имеет значения. Я могу натереть немного своего добра в кастрюлю, но в любом случае великая историческая подмена произойдет завтра утром. К ланчу все будет готово. К вечернему чаю все будет кончено. Мне, наверное, придется где-нибудь отдельно раздобыть себе чаю и пить его одному.
Послесловие
Как это было похоже на бедолагу Эдварда – ворчать и не желать помочь натягивать сетку над вишневыми деревьями при том, что, кроме него, вишни никто не любит. Как это было в его духе – пуститься на любые уловки, только чтобы сделать вид, будто не ходил жарким воскресным днем в Ллвувлл пешком. Ну и, честно признаться, – пуститься на любые уловки, чтобы его выследить и все проверить, – это похоже на меня и в моем духе.
Хотя для этого было несколько причин. Во-первых, если живешь в сельской местности, приходится особенно следить за мозгами – не то заржавеют. А ничто не поддерживает их в рабочем состоянии лучше, чем такие вот маленькие «этюды» – игры разума, соревнования в смекалке. Потом, признаюсь, меня это развлекло от души. Поглядеть, как Эдвард, потея и отдуваясь, выкарабкивается из Фронского леса, – да ради одного этого стоило самой попотеть. А тут еще ему обязательно надо было поспеть вовремя и создать впечатление, что он и ногой не пошевелил, разве что нажимая на газ в своем пошлом автомобильчике, – ну, уморительно карикатурная сценка. Уж не знаю, каким чудом мне удалось сохранить серьезность на лице, а ведь пришлось, в этом заключалась самая соль веселья – не дать ему понять раньше времени, что мне все известно о его давешних «ужимках и прыжках», во всяком случае, не раньше, чем возня с сеткой над вишнями доконает его окончательно. Не дать ему догадаться, что я еще раньше звонила Гербертсону и Хьюзу (приятные люди, на них можно положиться), и даже телефонистку в дело вовлекла, и, собственно, своими глазами видела, как он тащится обратно. Не дать догадаться, что я вообще сама поставила весь этот кукольный спектакль с ним в роли марионетки. Хоть и в главной. Была, правда, одна деталь, которую я не предусмотрела: ему все же удалось заполучить несколько капель бензина. Но и здесь судьба проявила ко мне благосклонность.
Смысл состоял, конечно, не только в том, чтобы скоротать денек за веселой комедией и вдоволь посмеяться над племянником. Имелась вполне серьезная цель. С самых ранних лет Эдвардом было очень трудно управлять. Еще в колыбели он показывал такое упрямство, какого я в других детях не видела, а когда подрос до коротких штанишек, превратился в сущий кошмар. Если хоть на минуту исполнение желаний его императорского величества запаздывало – сразу растекались океаны слез и проявлялся норов, а за проявлениями норова следовали приступы угрюмой замкнутости, причем решимости настоять на своем они никак не мешали. Помню, как-то раз у него отобрали игрушку – на время, конечно. Просто у него их была уйма, а эту он совершенно забросил. Естественно, сразу оказалось, что нужна ему только она. Когда мальчик понял, что всхлипы и вопли не помогут, то вдруг притих. А ночью встал с кроватки и разгромил всё и вся в детской. Разбил вдребезги все, что только билось. И поломал все, что, как ему казалось, было дорого няньке.
Не знаю, виновата ли я в его дурном воспитании. Бог его ведает. Кто теперь скажет? Вырастить дитя – вообще довольно трудная задача, а своенравного парня, который к тому же не ваш родной сын и у которого такие родители… О моем несчастном брате скажу так скупо, как только возможно. Только то, что он был, к сожалению, не очень уравновешенным человеком, и смерть его и его жены навечно окутана тайной. Естественно, мы всегда старались оградить Эдварда от любых упоминаний об этом, но какие-то слухи и намеки все же до него дошли. До шока и удара ребенок, слава богу, тогда еще не дорос, но, повторю, когда у тебя такой отец, ты, пожалуй, обречен иметь трудный характер.
Ясно было одно: если характер, проявленный в детской комнате, останется у него навсегда, то качеству этой жизни никто не позавидует. Мир не станет терпеть человека, считающего себя всегда обиженным, всегда настаивающего на своем, мстительного и таящего в душе коварство. Так что с большой неохотой, но пришлось взять за правило: обращаться с ним по-доброму, но очень и очень твердо. Не всегда мне это давалось легко, но результат был почти всегда. Отчасти, конечно, это был просто блеф – к нему относится и коронная фраза, которая родилась у меня когда-то: «Я приму меры». Мне думалось (а теперь известно точно), что некое гипнотическое воздействие она на Эдварда оказывала. Часто ее стоило только произнести – и повод для приведения угрозы в исполнение сам собой исчезал.
Но в целом не могу утверждать, что моя система воспитания дала особо добрые плоды, хоть и не представляю, как еще я могла бы действовать. Эдвард как был закоренелым эгоистом, «трудным подростком», так и остался. Это я прекрасно знала, но в том, что в нем скопились такие запасы злой воли, отчета себе не отдавала. Сейчас, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю произошедшее, не могу даже удержаться от сдержанного восхищения. Не каждому дано выдержать такую муштру, как у меня, и притом сохранить душу в столь неизменном, девственном состоянии. Особенно если ты – существо такое глубоко ничтожное, как мой племянник, юноша слабый, женоподобный, изнеженный внешне и в своих привычках. Однако теперь очевидно, что у Эдварда имелся характер – хоть и очень противный, паршивый, самому ему не принесший ничего, кроме несчастья.
Ясельные годы стали для него одной сплошной битвой со взрослыми, школьные обернулись полным фиаско, точнее – целой серией полных фиаско. Мы без конца переводили его из одной школы в другую, из каждой он вылетал в раскаленном, неистовом бешенстве и отправлялся в следующую, исполненный решимости и дальше чувствовать себя несчастным. Никогда Эдварду не было равных в искусстве делать назло себе самому. И все эти школы, ни одна из каковых не заслужила его одобрения, платили ему той же монетой. Из одних мне поступали открытые просьбы забрать мальчика, из других – лишь намеки, но везде, повсеместно и без исключения, вздыхали с облегчением, когда за ним закрывалась дверь. Кончилось все отвратительным скандалом, о котором упомяну лишь кратко – так неприятно вспоминать. В припадке бешенства он изуродовал некие реликвии, имевшие для очередной школы великую сентиментальную ценность, после чего его чуть не линчевали… Конечно, школьные годы не были для Эдварда счастливыми, но жизненный опыт привел меня вот к какому выводу: мальчики, которым плохо в школе – в частной ли, в государственной ли, – обыкновенно, если разобраться, сами виноваты.
