Книга P.O.W. Люди войны - Андрей Цаплиенко

«А что значит больше свободы?»– «Там можно ходить без чадры».

Вот уж поистине мера свободы у каждого своя. Я смеюсь, и младший сын Гены тоже смеется вместе со мной. Его зовут Самивулла, ему три годика, папа зовет его Сашей. Мальчишка вытаскивает из пачки фотографию, на которой группа мужчин сидит за щедрым столом. «Это меня в армию так весело провожают», – говорит Гена.

«А ты здесь есть на ней?» – Я беру фотографию в руки и, не дождавшись ответа, узнаю на ней Цевму. В центре сидит худощавый паренек, тонкая шея торчит из пиджачного ворота, уши на стриженой голове, как крылья, разметались в стороны под огромной кепкой типа «аэродром». Именно эта кепка делает его таким маленьким по сравнению с остальными мужиками на фотографии. Последний день, который Гена провел дома. Между ним и сегодняшним днем двадцать пять лет. И кажется, все это время у него тикало по двойному тарифу. Год за два. Теперь передо мной человек, который выглядит, как старик. Что только ему не приходилось делать за эти годы. Водитель, переводчик, строитель, механик, моджахед. Несколько месяцев Геннадий провел в Пакистане, в учебном центре исламистов под Пешаваром, но в итоге настоящего боевика из него не получилось.

Он слабо подходил для войны и пошел осваивать мирные профессии. Переезжал из одного пакистанского города в другой, делая за небольшие деньги любую работу, которая подворачивалась, и в конечном итоге вернулся в Афганистан. «А теперь куда я поеду? – говорит он с грустной обреченностью. – У меня семья, я ее не брошу, особенно своего младшего, которого очень люблю». «А в Украину с семьей?» – «А в Украину могу только я один, – продолжает Гена. – Остальных не пустят. Я бы поехал посмотреть, что там. Но я знаю, что если уеду туда, то сюда уже не вернусь. А это грех, ведь правда?» – Он вопросительно смотрит на меня. Я даю ему немного денег. «Ну, вот спасибо. Теперь до весны или почти до лета хватит заплатить за дом».

«Так это не твой дом?»

«Нет, я его снимаю. У меня за все это время не было своего дома. Жил в съемных. Платил то тридцать, то пятьдесят, то сто долларов в месяц».

Гене несколько раз пытались помочь съездить в Украину. Украинский союз ветеранов Афганистана даже собирал ему деньги на дорогу. Деньги несколько раз передавали Цевме. Он их брал, обещал потратить на билеты, но тратил все больше на семью. А дальше ждал все новую и новую помощь. В конце концов «афганцам» надоело уговаривать Геннадия вернуться. А со временем Цевма окончательно превратился в инвалида. Однажды в горах он сломал ногу. Она неправильно срослась и теперь почти не сгибается. Цевме нужна операция, но таких в Афганистане не делают. Гене не остается ничего другого, как молиться. Он и молится вместе со своим другом. Саша Левенец делает это как положено, становясь коленями на специальный коврик. Гена в это время сидит на полу, укрытом потертыми коврами. Саша, читая намаз, касается лбом поверхности пола. Его товарищ сидит, вытянув вперед свою прямую ногу. Саша встает. Молитва окончена. Съемка тоже. Мы выходим на улицу. Гена, ковыляя, провожает нас. Ему тяжело идти по грязи, но он старается не отставать.

Я чувствую, что он хочет еще поговорить со мной, хочет спросить о чем-то важном. «Тебе нужно искать решение, Гена, нужно искать тех, кто поможет вывезти твою семью», – говорю я банальные, по сути, слова. «А вот Павлуше ты ничего не дал, Павлуша обижается, она тоже хочет», – вопросительно глядит Гена в мои глаза чуть снизу. Павлуша – это Пальваша, вторая дочка Цевмы, ей двенадцать лет. Я достаю зеленую бумажку и протягиваю ее Гене. Тот быстро берет ее и передает девочке. Пальваша убегает в сторону дома. Я жму Гене руку. Она безнадежно вялая, как и серые выцветшие глаза Цевмы. Мои охранники уже спешат к машине. Она нервно рычит, в который раз за сегодняшний день выгребая колесами из непролазной грязи.

* * *

Ахмет-Левенец подвозит нас к дому нашего друга Насруллы. Хозяин приглашает всех нас пообедать. Дело уже к вечеру. Я тороплюсь в Кабул. Но мои спутники степенно, с достоинством берут руками жирный рис и отправляют его в рот. Они никуда не торопятся. «Мы едем в Кабул», – даю я распоряжение своей команде. Охранники удивленно смотрят на меня. На улице начинает темнеть.

«Не надо ехать ночью», – тихо произносит Саша.

«Но у нас хорошие автомобили», – говорю.

«Не надо ехать ночью», – снова повторяет Саша-Ахмет, ничуть не изменившись в голосе.

«У меня есть двое автоматчиков», – настаиваю я.

«Не надо ехать ночью», – слышу я все тот же тихий голос украинского афганца.

Произнося эти слова с философским спокойствием, Саша смотрит сквозь меня, и его взгляд, кажется, видит гораздо больше того, что вижу я. В этот момент мне показалось, что в этом человеке бесконечно мало осталось от украинского парня Саши, зато теперь в его внутреннем мире все освободившееся место занял другой человек, мусульманин Ахмет. Он встал и, прикладывая левую руку к груди с одновременным покачиванием головой, стал прощаться с нами правой. Я что-то говорил ему по-русски, но он уже не слышал меня, обмениваясь традиционными прощаниями с хозяином дома. Среди многосложных пожеланий благополучия я мог разобрать только знакомое мне слово «Иншалла», которое несколько раз повторил Ахмет.

* * *

Я послушался его совета и дождался рассвета.

ТАЙНА АРАФАТА

Палестинская автономия, 2004 год

Художник в центре палестинского города Рамалла возил грифельным мелом по белому листу ватмана. Из коричневых линий складывался сначала клетчатый платок, а потом полукруглый изгиб крупного носа над характерной улыбкой пухлых губ. Под резиденцией Муката, откуда человек на портрете отправился в парижский госпиталь «Перси», чтобы там умереть, собрались тысячи палестинцев. Многие молились – теперь уже за то, чтобы душа человека на портрете попала в рай. В этот прохладный ноябрьский день они не знали, что ждет их в будущем, ведь долгие годы человек, носивший клетчатый платок-куфию, был для них единственным символом их несостоявшейся страны. Казалось, он был вечен, но эта вечность закончилась семидесяти пяти лет от роду, не дотянув нескольких часов до рассвета одиннадцатого ноября. Ведя нас сквозь толпу возле резиденции, наш арабский проводник произносил бессчетное количество раз одну и ту же фразу: «Абу-Аммар умер», – словно привыкал к самой мысли, что жить теперь придется в новом мире.

Той ночью перед зданием резиденции Муката людей становилось все больше, они ждали, когда из Каира прибудет вертолет египетских военно-воздушных сил. Каждый из них в большей степени был озабочен тем, что ждет его лично после того, как из жизни ушел Ясир Арафат, старик в клетчатом арабском платке. Десятки лет Арафат был настоящим и прошлым палестинцев. Но теперь, как мне подумалось, у палестинского будущего другая фамилия. Какая именно, решалось за бетонным забором резиденции Муката.

В арабской традиции принято называть мужчину по имени старшего сына, то есть «Абу-Аммар» это значит Отец Аммара и глава семейства. Но у Ясира Арафата не было сына. И поначалу полное имя палестинского лидера было Мухаммед абд ар-Ра’уф аль-Кидва аль-Хусейни. Долгая жизнь, в которой было так много событий, что их можно было бы раздавать словно мелочь нищим, тем, у кого дни похожи один на другой. Но таких в Палестине мало.