Книга Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксенов

Закрыв в клубе библиотеку, Галя Бажовых вышла к нам. Лица нет на ней, глаза – зрачки одни – как провалились. Переживает так; они в соседях с Лехой жили. Голову на плечо мне опустила. По волосам ее погладил. Отстранилась.

– Пойду, – говорит.

– Домой?

– Ага.

– Ну… проводить?

– Да нет, не надо.

Пошла Галя. Смотрю ей вслед.

«Хорошая», – тихо думаю. И уже громко будто так еще подумал: «Да и какая же красивая!» – кто не услышал бы меня.

Минут через пятнадцать или двадцать подъехал к клубу Маузер на своем Мустанге — «ИЖ-56». В крагах, в очках, как авиатор, одетый в кожаную куртку, только не в шлеме. В яловых, начищенных до блеска, сапогах и в галифе солдатских. Нарядился.

Работает мотоцикл отменно. Дымит в меру. И сверкает всем, чем может. Ухаживает за ним Витька, не в пример некоторым.

– Поел?

– Поел.

– Тогда, наверное, доедем.

Кивнул мне. Сел я. И поехали.

Ведет Маузер аккуратно. Во всем такой он. С ним что-то делать вместе, легче помереть. Каждую рытвинку, я бы которую и не заметил, где притормозив, а где и переключившись на более низкую передачу, обруливает. Не подгоняю – бесполезно. Знаю по опыту, что так ответит: Тише едешь – дальше будешь. И добавит, как в довесок: Технику надо уважать. Кто же скажет, что не надо? Но характер у всех разный. Спрыгнуть и побежать – скорее будет. Думаю так, не поступаю.

Солнце уже за лесом, раскрасневшись прежде, скрылось, мы только въехали в Черкассы. Ну, хоть свершилось.

Вьется мошка на фоне неба – свет провожая. Вечереет. Камень еще лишь озарен – сосны на нем окрасились свекольным будто соком, откосы – ярко зарыжели. Чуть отвернешься, глянешь снова и заметишь – блекнет.

Затаенно.

И этот миг, как ни цепляйся за него – глазами или чем-то, – не задержать. А так хотелось бы. Пусть хоть сегодня. Царь над Природой человек, но не над Временем. А жалко.

Но если бы мы все могли им управлять, что получилось бы?.. Затор. Неразбериха. Мне надо в завтра, а кому-то хочется побыть в сегодня, кому-то взрослым стать скорей, кому-то маленьким пока остаться. Время – огромная река, сплошной поток, не разведешь на ручейки – чтобы для каждого в нем плыть отдельно, и из которого ты мог бы выпрыгнуть на бережок, где пожелаешь. Так рассуждаю.

Ну, вот он, миг – и в прошлом, миг – и в прошлом. Ни настоящего, ни будущего.

Ладно, пусть остается так, как есть. Везде, где очень надо будет оказаться, как-нибудь поспею. Вон Леха наш… остановил, опередил… и вовсе выпал.

И будто в дых меня опять ударил кто-то.

Отдышался.

Из некоторых дворов, как из щелястых печек, дым цедит. С пригонов – в небо поднимается столбами.

Жилым, вкусно, пахнет – русским духом.

Кроме собак, в деревне спят уже все, кажется, – в разных узгах лениво лают. Только какой-то дед, рыбак, поднявшись в яр, с Кеми плетется. Смешной походкой – Чарли Чаплина. Роста невысокого. Тщедушный. В больших чирках с круто вздернутыми, как у сандалий Маленького Мука, носками. В едва не буром – выгоревшем пиджаке, черном, наверное, когда-то или сером. В кармане банка для червей – тот оттопырен. В одной руке – два кривых черемуховых удилища, в другой – ведерко цинковое. Седой, косматый. Как хиппарь. Сетка от комаров за поясом заткнута. Курит. Самокрутку, хитро изогнутую, дулом направленную к горизонту и размером чуть ли не с трубу переговорную, ловко и бесперечь перемещает с края на край под непомерно длинными, как у Мюнхгаузена, пышными усами.

Обдал нас запахом ядреным дегтя и махорки.

– Здрасте, – говорим.

– И вы, хлопцы, не хворайте, – отвечает на ходу. И говорит: – Бачу, шукаете кого?

– Да нет.

– Ну, доброй ночки.

– Доброй ночи.

Явно, что не чалдон, не коренной. Из ссыльных. Или – из военнопленных.

Чудно́й походкой – метров сто прошел. Свернул за угол небольшой, крытой желобником избы и исчез. Ворота вскоре близко брякнули. Над крышей удилища помелькали. Домой, наверное, вернулся.

Следом дворняга в яр вбежала. Сука бывалая, судя по виду. Ухо разорвано и рана на боку – барсук, скорей всего, отметил. Остановилась возле нас. Воду, едва при этом не упав, с себя стряхнула. Переднее колесо у мотоцикла обнюхала, затем – наши ноги, сначала Витькину, потом мою, как будто части мотоцикла, после, ткнув нос в землю и пятная дорогу мокрыми лапами, пустилась дальше – в ту же сторону, куда ушел рыбак, там же и скрылась.

Слез я с мотоцикла. Стою.

– Ждать тебя? – спрашивает Маузер.

– Нет, – говорю.

– А как назад?

– Не беспокойся.

– Если недолго, подожду.

– Да нет, езжай. Спасибо.

– Не за что.

– А тебе чё тут?

– Дело есть.

– На сто рублей?

– Почти.

– Тогда понятно.

Махнув розовыми от зари ушами, развернулся Маузер. Вовсе сутулый – за рулем-то. «Для аэродинамики, – говорит, – для обтекаемости лучше». С такой-то скоростью, с которой он катается, так хоть совсем к бачку прильни, хоть стоя езди – никакой разницы, думаю. Уехал тихо, не газуя, оставив на дороге пыльный шлейф – не поднимается тот выше леса.

Проводил взглядом друга. Подумал: «Хороший парень… Витька Гаузер».

Рыжий его, при нем, фашистом называет вслух, но любит. Когда-то Витька обижался, теперь – привык.

Свернул в улицу. Иду по мягкой мураве. И не темно еще, но уже сумрачно – ельник к деревне близко подступает, почти вплотную – от него. Окна изб закат подслеповато отражают. На них он тоже долго не задержится – как смоет.

Вороны на ночь в кедраче располагаются – кричат, ругаются, обычным образом, удобный сук, наверное, не поделив, или от вредности, не только им, но им особенно присущей. Кедрач – на кладбище. Я уже знаю. Таня сказала, помню, так: «Вон, где кедрач… Тут у нас папкины, а мамины не здесь; одни – в Ялани, а другие – за Полярным кругом».

Там, в Заполярье, и моя одна из двух осталась бабушка – Настасья. Анастасия Абросимовна. В девках Вторых, в бабах Русакова. Тех, кто остались там, возглавила. Как без нее-то. Купно с кем-то из своих малолетних внуков и внучек, моих братьев и сестер – тех, что не справились с цингой или зимой без солнца жить не захотели. Мама, как вспомнит их, так сразу скажет: Царство небесное. Я промолчу.

Дом. Пятистенник. Четырехскатная – с уже прогнившим, мхом поросшим тесом – крыша. Горько он смотрит на меня, на редкого прохожего, пустыми окнами – мне незнакомым, тайным, чьим-то прошлым; дверью распахнутой сказать мне что-то силится; что-то и говорит, наверное, – глухонемых не понимаю. Со стен внутри известка поосыпалась. Провод свисает с потолка; и цепь – скорей всего, от зыбки. Изгородь палисада завалилась. И бузина, куричья слепота по-нашему, в нем уже выросла – чуть не под крышу, и веткой шарит в доме, как рукой.