Книга Мраморный лебедь - Елена Скульская

У Шекспира мнимая смерть всегда оказывается предвестницей смерти реальной: Джульетта, притворившись мертвой, умерла. «Она погублена, погибла!» – кричит Барбанцио, имея в виду только тайный брак Дездемоны, но предрекает ей смерть. «Грубый скиф / Или дикарь, который пожирает / Свое потомство, будут мне милей, / Чем ты, былая дочь…» – проклинает Корделию Лир и ладит тем самым ей путь к петле.

* * *

Вынужденный сам венчаться тайно, не поставив в известность своих родителей и не получив у них разрешение на брак, Шекспир с маниакальной последовательностью карает своих героев смертью за такой же поступок. И в этом вопросе нет для него разницы между теми, кому он сочувствует, и теми, кого он рисует злодеями. За тайный брак поплатились смертью Ромео и Джульетта, с тайного брака с мавром начинается путь к гибели Дездемоны, слишком поспешен брак Гертруды и Клавдия, столь же поспешен – у гроба мужа – брак Анны с Ричардом Третьим, – всем смерть. За венчание, совершенное без оглашения, расплачиваются у Шекспира как за неправедное венчание на царство – Макбет, Ричард Третий, Клавдий, шедшие к трону через кровавые преступления. В английском языке, как и в русском, глагол один: венчаться, повенчаться – be crowned.

Я недавно перечитала один из самых любимых своих романов – «Глазами клоуна» Генриха Белля. Я раньше никогда не замечала: очаровательный, милый, остроумный, добрый, снисходительный главный герой – артист Ганс Шнир к двадцати семи годам сумел обзавестись только врагами, предателями и мертвецами. У героя есть мать – мерзейшее чудовище. Бесчувственный брат. Отец-миллионер, обрекающий сына на голодную смерть. Отвратительные знакомые, помешанные на «католическом воздухе». Возлюбленная, которая его бросила, сестра, которая умерла…

Почему он с ними? Почему звонит им, объясняется, говорит что-то в лицо, почему он от них зависит, почему хочет их внимания и понимания?

Почему человека влечет к врагам больше, чем к друзьям?

Почему заслуженная похвала вызывает сомнения, а вымышленные укоры попадают всегда в цель?

Когда-то мы с моим соавтором написали пьесу, в которой была такая реплика: «Отнимите, отнимите у нас предмет ненависти, и нам нечего будет любить!».

Конечно, это неправда. Только никто не пробовал.

Соня-Сонечка, маленький малыш

– Соня-Сонечка, маленький малыш, что же нам с тобой делать? – Она берет лицо в ладошки и наклоняет его то в одну, то в другую сторону, убаюкивает, раскачивает сильнее и сильнее, ей кажется, еще чуть-чуть и она оторвет лицо от шеи, – шея потихоньку вытягивается, вытягивается, станет тоненькой-тоненькой и оборвется.

Она ложится в постель. Дверь открывается, и Соня-Сонечка застенчиво подходит к изножью кровати.

Она встает и крадучись пробирается в комнату к родителям. Ложится между ними. Соня-Сонечка подходит со стороны мамы и не может достать, подходит со стороны папы и не дотягивается. Рот Сони-Сонечки – будто кто-то собрался нарезать хлеб, – полоснул себя по руке, рана открылась и стала хлюпать, – так младенец причмокивает, все еще причмокивает, не понимая, что у него уже отняли соску, как раньше отняли грудь, потому что мама курит и не хочет дымом отравлять молоко.

Мама просыпается, поворачивается на бок и закуривает. Ее груди на краю кровати, обращенные к окну, словно протянутые к свету руки, словно балерина просит о помощи, вытянув вперед руки и вставши на носочки, а говорить она не может. А руками мама курит, стряхивает пепел. Папа садится в постели и расчесывает кудри…

– Иди, иди к себе, – говорит папа, а Соня-Сонечка наклоняется к нему и просыпает на него споры и шорохи, будто уже весна наступила, а никто и не заметил, никто.

А ведь это праздник, радость. Она бежит к окну; внизу, под окнами, стоит Арнольд и ждет с ней встречи. Она кидается к нему по лестнице. Останавливается на секунду, и тут Соня-Сонечка, маленький малыш, изворачивается и надевает ей на голову обруч и начинает сжимать, сжимать; так пяльцы сжимают обрывок холста, когда бабушка учит ее вышивать болгарским крестом подушечку маме на день рождения; Соня-Сонечка колет иголкой насквозь, протягивает нитки мулине и снова прокалывает голову.

Арнольд уже в гостевой комнате за стенкой и зовет ее. Но между ее комнатой и комнатой Арнольда лежит на матрасе папа. Он говорит:

– В моем доме этого не будет!

Арнольд выбегает в коридор и беззвучно кричит что-то маме, простирающей к нему в мольбе груди и курящей одну сигарету за другой.

Она бежит к окну, чтобы увидеть, как уходит Арнольд. Праздник, поют птицы. Птицы ходят по земле и кричат друг другу в оглохшие от капели уши.

– Соня-Сонечка, маленький малыш! – Арнольд не спал всю ночь, он валится с ног, и папа освобождает матрас, на котором стерег и посмеивался.

Арнольд ложится, и Соня-Сонечка легко добирается до него с той стороны, где стенка.

– Не надо, – кричит она в последнюю секунду и берет лицо в ладошки, и тянет, тянет вверх, и лицо поддается, шея вытягивается, становится все тоньше, надрывается, и дерево за окном вздрагивает всей кроной и тотчас начинает дышать свободно и легко.

Рвется без устали песня из уст моих

Розовый, прозрачный исподнего цвета огонь горел на пустыре.

– Понимаете, – говорил, воодушевляясь, человек сутулый и картавый, но неожиданно сильно, так что слова, как зерна, перемалывались у него во рту, опьяняли, будто уже стали пивом, и легкая пена в подтверждение скапливалась в уголках его губ. – Я установил, что ужас бывает сухой и влажный; сухой даже совсем и не страшный, а влажный, как у Гоголя, у которого все вымазано в слизи, белые мешочки свисают по бокам, пузыри лопнут… сейчас…

И стоявший бесшумно за сутулым человеком другой человек – с ломом, уже занесенным, замер и не мог вспомнить, что же с ним произошло сейчас: он уже забыл, как его в последний раз тошнило, как холодок пробегал сначала по всему телу.

И прозрачный, совершенно розовый на просвет огонь не согревал никого из тех, кто собрался вокруг. Зияла зима черными воронками сугробов – в гари и копоти; выбитыми окнами были эти сугробы, а дальше шел снег без изъянов до конца, до сколько хватало глаз.

И тогда сутулый сказал им:

– Я вам сейчас кое-что покажу.

И показал ящичек из библиотеки с карточками. И другой человек, тот, что сидел у огня и подбадривал того, что стоял с ломом за спиной у сутулого; он сначала подбадривал, смотрел, чуть нырял подбородком вперед, к розовому огню, потом стал злиться, потому что лом уже давно должен был размозжить картавую голову, а того, с ломом, вдруг затошнило, так вот тот другой человек, сидевший напротив сутулого, вспомнил эти ящички из библиотеки. Он приходил в университетскую библиотеку, и из маленького сейфа выезжал длинненький гробик желтоватого дерева, и нужно было перебирать эти карточки в надежде, что ничего не найдешь и не будешь заказывать и читать.