Книга Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины - Софи Аскиноф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Некоторые французы считали, что преследования Сената им не грозят; таков, например, Франсуа-Ксавье де Вилье, хотя этот человек открыто сотрудничал с наполеоновскими властями в качестве начальника полиции. Но он вовремя сбежал и теперь считал, что он и его семья находятся в полной безопасности вдали от столицы217. Однако он забыл об упорстве русских властей, которым все-таки удалось найти его; он был арестован и под надежным конвоем препровожден в Москву. Посаженный в тюрьму, он все же не терял надежды на скорое освобождение. Все же заключение стало для него тяжелым испытанием, о чем свидетельствовал А. Домерг: «Один молодой француз, г-н Вилье, учитель в Москве, во время оккупации согласился занять пост начальника полиции. Он был брошен в карцер, откуда вышел несколько месяцев спустя, лишь чудом оставшись в живых; все это время он сидел на хлебе и воде и подвергался жестокому обращению со стороны тюремщиков. И лишь когда генерал Тормасов сменил генерала Ростопчина в должности московского губернатора, этот несчастный был выпущен из смрадной тюрьмы. С длинной бородой, с грязными растрепанными волосами, исхудавший, он предстал перед всеми как вышедший из могилы призрак». Правда, этот француз, уточнил А. Домерг, входил в состав депутации, явившейся к Наполеону накануне его вступления в Москву. «Этот внушенный филантропическими мотивами поступок, которому должны были бы аплодировать здравомыслящие люди обоих лагерей, тем не менее был поставлен ему на вид графом Ростопчиным. Получалось, что г-н Вилье входил в число достопочтенных людей, которых г-н де Сегюр без колебаний заклеймил именем бродяг и негодяев». Заключение сильно подействовало на француза: «Никакой самый заботливый уход, никакое искусство врачей не смогли стереть следы перенесенных пыток, которые навсегда подорвали его могучее здоровье». Утомленный пережитым, профессор решил навсегда покинуть Россию и поселился в Дрездене, где и умер около 1825 года.
Русские власти вообще с подозрением смотрели на учителей, потому что некоторые из них бежали или пытались бежать до начала пожара, пускай даже и с согласия московских властей. Таков случай профессора Штельцера, который организовал эвакуацию своей семьи, после чего вернулся в Москву один и, при доброжелательной поддержке маршала Нея, поступил на службу в новую городскую управу. Затем он вызвал своих близких, которые приехали под охраной офицера и пятнадцати солдат. Репрессии Сената – как можно догадаться – его не обошли. Другому соотечественнику, торговцу Жаку Дюлону, помог недостаток улик против него. Поэтому он не был осужден Сенатом. Однако кому во французской колонии было не известно, что в период наполеоновской оккупации этот человек был заместителем мэра? Многие из допрошенных и осужденных давали показания, что заняли места на службе у французов после визита к этому Дюлону, который всячески поощрял их к тому. Как бы то ни было, этот человек избежал наказания. Или вот еще один случай известного коллаборациониста, сумевшего избежать наказания: Александр Михайлович Прево, занимавший при французской оккупации пост комиссара. Он не был изобличен ни в каких деяниях, объявленных Сенатом преступными, но прятался за спиной своего старика отца, Михаила. Хитрый и беспринципный, этот человек отнюдь не невинен. Однако, будучи человеком осторожным, он, присягнув России, сохранил и французское подданство. И, имея двойное прикрытие, он ловко пользовался своим преимуществом. Не потревоженный Сенатом, он прожил в Москве до самой своей смерти, наступившей 5 августа 1840 года, когда ему было 54 года.
Эти многочисленные обвинения, подозрения и наказания морально ослабляли французскую колонию, вернее, то, что от нее осталось. Хватит ли у этих французов мужества начать все сначала, надеясь восстановить добрые отношения с русскими? Многие в этом сомневались… Однако для тех, кто верил, еще возможно было будущее в Москве. Город понемногу восставал из пепла, возрождалась торговля, вся Европа заинтересована была в восстановлении связей с процветавшим прежде центром.
Хотя пожар и грабежи 1812 года оставили глубокие раны на теле Москвы, город все же не умер. Главные его институты сохранились и готовы были заработать вновь. Это необходимо и для того, чтобы показать Европе силу духа русских и их способность к сопротивлению, а также для того чтобы восстановить доверие населения. Француз A. Домерг, вернувшийся из ссылки, констатировал: «Следует, впрочем, отметить, что среди зданий, уцелевших при пожаре, находились самые значительные строения Москвы. Французские генералы, по большей части, селившиеся в этих зданиях, естественно, приняли самые большие предосторожности, дабы уберечь их пламени. В их числе были Воспитательный дом, Хирургическая академия, Почтамт, Сенат, Голицынская и Шереметевская больницы, Екатерининский и Александровский институты, и несколько других, менее важных».
Москва. Начало XIX века
Благодаря им административная жизнь столицы быстро восстанавливалась и помогала населению в его нуждах. Но, помимо неотложных мер, следовало подумать и о более отдаленном будущем. Посол Ж. Де Местр с горечью задавался вопросом: «Россия в настоящий момент не имеет более центра. Что с ней станет? Какой выбор сделает дворянство? Найдется ли у него мужество англичан 1666 года? Придет ли оно на московское пепелище сказать: мы сделаем ее еще краше? Рассеется ли оно по провинциальным городам? Вновь соберется здесь? Вот важные проблемы». Дипломат размышлял о больших пожарах в истории: римском в 64 году от Р. Х., во времена императора Нерона, и лондонском 1666 года, случившемся в царствование Карла II. На следующий же день после лондонской катастрофы англичане принялись восстанавливать и в конце концов привели в порядок свою столицу. Произойдет ли то же самое с Москвой? Это был вопрос национальной гордости, патриотизма. Губернатор Москвы Ростопчин, который в первое время не верил в возрождение города, быстро поднял голову. 18/30 ноября 1812 года он написал царю следующие строки: «Москва должна быть отстроена заново; нужно, чтобы она возродилась из своего памятного пепла и чтобы картина ее разрушения осталась лишь в памяти очевидцев ее бедствия». Он также планировал воздвигнуть памятник во славу царя Александра, проект которого изложил в письме от 2/14 декабря 1812 года. «Моя мысль такова, что не следует переплавлять пушки, но установить их в виде колонн или пирамид», – сообщал он, имея в виду орудия, брошенные наполеоновской армией. Данное предложение осталось без последствий, возможно, потому что тогда имелись более срочные дела… Пушки были просто установлены перед Арсеналом, как о том свидетельствует Ж.-Ф. Ансело, бывший проездом в Москве в 1826 году: «Дабы дать утешение и вознаграждение русским, чей взор удручали следы бедствия, перед Арсеналом выставили французские пушки, которыми они завладели в ходе рокового отступления нашей армии»218. Всего было выставлено 875 орудий, из которых 365 – французских. Печальная экспозиция для побежденных!
Во всяком случае, стало ясно, что вопрос о восстановлении города должен был быть рассмотрен в кратчайшие сроки, хорошо продуман и способен получить поддержку властей. Савойский посол Ж. де Местр, живущий в Санкт-Петербурге, внимательно следил за ходом работ, о которых регулярно упоминал в своей дипломатической переписке. 6/18 июля 1814 года он констатировал: «В Москве много строят, но только лишь купцы, насколько я могу судить; я не вижу, чтобы дворянство предприняло в этом смысле общее усилие. Восстановление этого города в его первоначальном состоянии по-прежнему кажется мне проблематичным»219. Он прав, но надо быть реалистом: московская беднота не имела средств, что же касается дворянства, свои средства оно предпочитало инвестировать в другие места. Его поведение представлялось в первую очередь странным, поскольку именно дворянству долгое время принадлежало первенство в отношении вложений в экономику Москвы. Похоже, теперь оно стало более осторожным, если не сказать пугливым. Вне всяких сомнений, в этом следовало видеть последствия шока, пережитого московской аристократией в 1812 году. Однако такая реакция не предвещала быстрого и стабильного возрождения торговли в Москве. Ситуация оставалась тем более тревожной, что экономические трудности ощущались по всей стране – следствие свержения наполеоновской империи и восстановления мирной жизни в Европе. Падение рубля, умножение числа банкротств, повышение цен стали приметами повседневной жизни России и, в особенности, Москвы. Это сказывалось на настроениях в обществе, которые все ухудшались. «Общество в целом стало грустным, – писал Ж. де Местр 28 марта/19 апреля 1816 года. – Иностранцы, возвратившиеся после двух-трех лет отсутствия, не узнавали его; насчитывались по меньшей мере двадцать три уважаемых дома, готовых убыть в иные страны». В особенности, речь шла о французах, которые чувствовали, что в России их больше не любят, и о новых предпринимателях, испытывавших большие трудности в организации и развитии своего дела. Вполне резонно задать себе вопрос: неужели эта страница готовилась перевернуться навсегда? Тем не менее для того кто, как А. Домерг, прожил несколько лет в Москве, ее экономическое возрождение в среднесрочной перспективе было несомненно. Он констатировал это со спокойствием и удовлетворением. «Возрождение денежного кредита, – говорил он, – произведенное с большой разумностью и с учетом положения в Москве, понемногу восстановило в ней коммерческую деятельность и вернуло ее политическое влияние». И в этом французам предстояло сыграть важную роль, ведь они на протяжении десятилетий доминировали в Китай-городе.
