Книга На войне. В плену. Воспоминания - Александр Успенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помню, как мы старались достать номера немецких газет, где были эти описания последних боев нашего 20‑го корпуса («Sehlesische Volkszeitung» 12.02.1915; «Berliner Local Anzeiger» 10.03.1915 и другие).
С каким захватывающим интересом и волнением мы, пленные, слушали эти статьи при переводе их на русский язык! Итак, враги отдавали нам должное! Значит, рано или поздно дойдет это до сведения нашей Родины, и мы, несмотря на то, что попали в плен, можем вернуться домой со спокойной совестью…
Немцы разместили нас на форту очень тесно. Каждая Stube представляла из себя сплошную спальню с двухъярусными, как в вагоне, железными кроватями; при этом, как и все крепостные постройки, комнаты были без окон, тусклый свет днем попадал только из окошка в дверях; поэтому все время горело электричество, сильно ослабляя наше зрение. Некоторые офицеры, непрерывно годами жившие в плену на этих фортах, почти потеряли свое зрение.
Кормили нас очень плохо, несмотря на то, что еще тогда в Германии недостатка в продовольствии не было. Кушанья были без жиров; хлеба, правда, хорошо выпеченного и вкусного, давали очень мало; между тем мы за время боев и путешествия в плен сильно изголодалась и отощали.
Вспоминается одно праздничное меню (по случаю какого-то табельного дня): на первое блюдо сладкий суп (без мяса), а на второе – компот с фиалками и подснежниками! Как мы злились и смеялись тогда над этим меню! Многие из нас не стали есть фиалок и подснежников, и, вероятно, немцы посчитали нас за некультурных «азиатов-варваров», как они часто в печати тогда называли нас… Но ведь мы, варвары, привыкли с умилением смотреть на фиалку и подснежник! Это – чудо природы, это – первая улыбка весны! Я невольно вспомнил тогда дивные стихи Майкова:
Голубенький, чистый
Подснежник-цветок!
А подле сквозистый,
Последний снежок…
Последние слезы
О горе былом
И первые грезы
О счастье ином.
Вот что напоминал нам этот цветок, а нам предлагают эту прелесть… съесть!
Все время мы чувствовали голод, и на этой почве иногда выходили некрасивые унизительные сцены, например, при раздаче неодинаковых порций. Некоторые офицеры, чтобы не чувствовать мук голода, умудрялись почти все время лежать на постели и спать. Счастливее других оказались те немногие офицеры, которые имели с собой деньги; они могли покупать в маленькой солдатской «кантине»[14]– «земмель»[15]из полубелой муки, пряники, подозрительную колбасу и очень жидкое пиво.
В первые же дни плена немцы заставили нас обменять, по их курсу, русские настоящие деньги на немецкие боны, специально отпечатанные для пленных. Настоящих денег пленным иметь не разрешалось, чтобы не могли они без разрешения что-либо покупать у населения или кого-нибудь подкупить с целью побега и т. п. Согласно международному праву, немцы выплачивали нам одну треть нашего основного в России жалованья, причем из этих денег еще удерживали по своему расчету деньги за наше продовольствие.
Каждое утро мы должны были в семь часов вставать и, несмотря ни на какую погоду, выходить умываться на двор. Конечно, это вызывалось теснотой помещения и отсутствием удобств на форту старинной крепости. После утреннего чуть-чуть подслащенного сахарином жидкого кофе с черным хлебом мы выстраивались на дворе для длительной поверки. Являлся из города комендант форта, лейтенант (резервный офицер); фельдфебель по списку выкликал по чинам и фамилиям пленных офицеров, смешно коверкая наши фамилии (например, полковник Соловьев – оберст Золовьев, штабс-капитан Цихоцкий – обер-лейтанант Чихоцкен и т. п.); читался приказ и разные законы и правила для военнопленных.
После обеда производилась таким же порядком вторая поверка. Когда я стоял на этих поверках, то мне казалось, что я опять превратился в юнкера.
Повторяю, немцы уже тогда (1915 год) кормили нас плохо, но зато очень заботились о нашей гигиене. С первых же дней плена к нам на форт по утрам являлся очень строгий военный врач с совершенно офицерской выправкой и при помощи двух фельдшеров делал нам всевозможные предохранительные уколы – прививки от разных болезней вроде холеры и даже от чумы! Таких прививок над нами было произведено до десяти, и всё это подряд, одна за другой, во славу науки! От некоторых прививок у нас повышалась температура; никакие просьбы подождать со следующей прививкой, пока не упадет температура, не помогали!
Строгий врач был неумолим, и один пленный полковой священник, боявшийся этих уколов, приведен был однажды для прививки даже силою! В распоряжении врача для этой цели постоянно находились конвойные солдаты.
Для прогулок и чтобы дать глазам, утомленным от постоянного электрического освещения в Stub’ax, отдых, мы выходили на маленький узкий дворик внутри форта.
Здесь близкие валы, еще покрытые снегом, закрывали вид на окрестности. Кроме того, на валу постоянно торчал часовой, от взоров которого некуда было скрыться.
Скоро на нашем форту № 3 среди пленных офицеров проявился поэт. Вот как он описал в своих стихах «В плену» (Нейссе) нашу жизнь. Даю отрывки.
(Картинки с натуры)
Глава I
Давно под грезами Морфея
Уснул весь мир, объятый сном.
Затихла шумная аллея,
Не видно света из окон.
Солдат, стоявший у забора,
На лагерь сонный поглядел
И, сну не в силах дать отпора,
Слегка зевнул и захрапел.
Давно в бараках уж молчанье,
Огни везде потушены,
И штубы третьей гоготанье
Не нарушает тишины.
Уснул Вишнюткин, утомленный
Трехдневной карточной игрой,
Прикрыв бумагой разграфленной
Остатки хлеба с колбасой.
Храпит «Золовьев» бородатый,
Уткнувшись «дындалой» в блиндаж;
Торчит затылок волосатый,
И сон его сплошной мираж.
Не слышно шумных разговоров,
«Махарце» слова не слыхать.
За целый день, устав от споров,
Спешат все ночью отдыхать.
Вздохнув пред сном протяжно-тяжко
И руки на груди скрестив,
Уснул наш цензор утомленный,
За винт пять марок уплатив.
Под гнетом тяжких сновидений,
Поймав пред сном большую вошь
Храпит потомок лангобардов
И бредит, слышно, слово «рожь».
Нервозно почесав затылок,
Уснул наш ктитор капитан.
Над Нейссе полное молчанье
И в самом Нейссе тишина.
……
Вот так тянулись дни, недели.
Уж показалася трава.
……
