Книга Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья - Михаил Крикуненко

Кроме этого, Ольга поступила в Строгановку, на факультет дизайна. Ее приняли без экзаменов после того, как она показала свои эскизы, вывезенные из Грозного в старом чемодане. При этом разрешили заниматься по индивидуальной программе, что не требовало ежедневного посещения академии. Она изо всех сил пыталась наверстать украденное войной время.

Иногда Ольга просила сводить ее в зоопарк. Он был в одном списке с «Детским миром», цирком на Цветном бульваре, в старом здании которого она была совсем маленькой, и еще несколькими местами, которые напоминали ей о детстве. Метро, по ее мнению, осталось почти таким же, только запах там стал хуже, а людей — больше. Одним из самых сильных ее потрясений стали московские пробки в часы пик.

Старой, истертой пленкой всплывали в памяти Ольги кадры той поры, когда она, совсем маленькой девочкой, жила в Москве в большой семье обожавших ее родных людей. Из всей семьи остался только отец, с которым они не виделись много лет и стали во многом чужими. Теперь им приходилось заново узнавать друг друга, притираться, а нет ничего сложнее, чем заново входить в противоречивую реку семейных отношений и пытаться стать кому-то родным во второй раз.

— Отец любит меня, но новая семья значит для него гораздо больше, — говорит Ольга, грея руки на большой чашке с капучино. Мы бродили по бульварному кольцу и на Сретенке зашли в кафе, согреться. — Он все делает для меня, я ему очень благодарна, но мы какие-то… разные, что ли. Между нами будто кусочки льда. Ведь любовь всегда чувствуешь. У него есть чувство долга, даже вины какой-то, но это не любовь. И, если честно, я тоже, кроме благодарности, ничего не испытываю. Первое время пыталась себя обманывать, убеждать, но потом признала это. Знаешь, я где-то слышала, что родственники, которые редко видятся, перестают быть родственниками. Это правда. Отец очень хороший, но мы стали чужими, и этого не исправить. Я бы скорее видела его в роли моего родного дяди, но не отца. Тот отец, который возился со мной в песочнице и рассказывал придуманные им сказки перед сном — каждый день разные, навсегда остался лишь в моей памяти. Но я не сержусь на него. Отцу нелегко. Пусть небольшой, но бизнес, семья, с которой они вместе проходили все трудности. Вера — она хорошая. И Данька тоже, — Ольга улыбнулась, макнула в кофе кусок коричневого тростникового сахара и облизала его. Она любит пить кофе и чай вприкуску и подшучивает над собой — мол, голодное военное детство. Но я знаю, что война здесь ни при чем. Ей просто нравится грызть сахар, особенно тростниковый.

Она нередко заходила ко мне в гости в съемную квартиру на Коровинском шоссе. Но никогда не оставалась. Я удивлялся сам себе, потому что раньше, если девушка мне нравилась, я действовал решительно, а чаще нагло. Но с Ольгой все было по-другому. Мы пили чай. Экспериментируя, смешивали разные сорта. Устраивали жаркие споры на любимые метафизические темы, иногда всерьез ссорились, но сразу мирились. Смотрели на ноутбуке пиратские диски новых фильмов, которые покупали в соседней палатке. Играли в слова и буриме. Обычно я проигрывал, не хватало концентрации внимания. Пуговица на джинсах Ольги занимала меня гораздо больше, чем рифмы. При этом я не действовал, все еще боясь спугнуть ее, интуитивно чувствуя, что она не готова…

Неизвестно, сколько еще времени я играл бы роль ее брата, евнуха или гея, которого не интересуют красивые девушки, но в один из субботних вечеров, между буриме и нардами, в которые я собирался отыграться за прошлый раз, Ольга сама сделала первый шаг. В окно летел, тяжело постукивая по подоконнику, мартовский снег с дождем, ветер качал фонари, а в теплой, крошечной комнате с неработающим телевизором Андреа Бочелли напевал: «Le parole che non ti ho detto…»

— Мы ведем себя как дети, — вдруг тихо сказала Ольга.

Она сама расстегнула заветную для меня пуговицу на своих джинсах. И почти не стеснялась своего обнаженного тела, когда я снял с нее все остальное. Это можно было бы принять за опытность в любовных делах, если бы я не знал про нее все. Почти все…

Наконец-то я целовал мочки ее ушей, идеальных спиралей — самых совершенных морских раковин. Изящную шею, упругую и довольно крупную грудь, особенно хорошо сочетающуюся с тонкой талией и женственными бедрами. Вбирая в себя запах и вкус ее тела, прошелся поцелуями по длинным, стройным ногам, до самых ступней. Мы целовали и обнюхивали друг друга, как звери перед случкой, неиствуя и скуля от наслаждения. Забыв о всяких приличиях, с детским любопытством разглядывали и трогали самые интимные места, как если бы не было до этого у каждого сексуального опыта. Я был не первый у нее. Запах! Все-таки земляне выбирают друг друга по запаху, как и звери. В нем — химия и волшебство, не поддающиеся никаким научным объяснениям. Запах Ольги сводил меня с ума. Мне не хотелось думать ни про креатин, ни про эфиросерные кислоты, ни про аммиак, выделяемый человеческими потовыми железами. Ее запах раздражал мои обонятельные рецепторы и давал мозгу команду: это твоя половина. Твоя женщина. Мне казалось, я покинул свое тело, потому что вдруг ощутил, как мы стали единым целым. Мы растворились друг в друге, смешались, как перемешиваются от ветра ароматы цветов или облака, и долго парили на волнах наслаждения. И только когда я вернулся в свое тело, вновь стал различать завитки ее ушей, запах кожи и дыхание.

С постели мы встали только через сутки, в воскресенье вечером. Окончательно обессилевшие, проголодавшиеся, на дрожащих, подкашивающихся ногах.

— Я должна тебе кое-что рассказать, — сказала она, выйдя из душа.

Она рассказала о своей первой и единственной любви. Парень был русским, звали его Петром. Старше Ольги на пять лет. Ей было восемнадцать, когда они стали встречаться. Шла первая чеченская война. Вся его семья выехала в Ставрополье, к родственникам. Он остался, из-за Ольги. Встречались они тайком от всех, в первую очередь от соседей. Только мать Ольги догадывалась об их отношениях. А потом Петра нашли убитым. Кто-то расстрелял его из автомата недалеко от дома, в котором он жил. Это могли сделать и боевики, и федералы, и местные отморозки. Кто убил Петра — так и осталось неизвестным. Ольга тяжело переживала его смерть. Только мать, которая всегда была рядом, помогала ей справляться с горем, стальными тисками сжавшим грудь так, что невозможно было дышать. Благодаря усилиям матери, ее заботе и ласке тиски мало-помалу отпустили свою хватку, и постепенно боль из острой стала тупой, ноющей, пока не превратилась в саднящую рану. Сильно не болит, но и не заживает совсем.

— Ты все еще любишь его? — спросил я.

— Я вспоминаю о нем. Уже реже и не так остро, все как-то притупилось, даже лицо его стало стираться понемногу, а фотографии у меня ни одной не было. Но, думаю, долго буду помнить его. Может, всегда.

— Зачем ты мне это рассказала? — спросил я Ольгу.

— Я считаю, ты должен это знать. Чтобы между нами все было понятно и прозрачно, — ответила она.

— Можно я не буду тебе рассказывать о своих женщинах?

— Слишком большой список? — Ольга улыбнулась. — Ты мужчина, и, наверное, это нормально. Но знай: я собственница. К тому же жутко ревнивая. Никаких других женщин не потерплю. Что было до меня — неважно. Но если тебе впредь захочется сладенького и потянешь руки куда-то в сторону от меня — лучше сразу беги! — она хитро прищурилась: — Расскажи только о серьезных отношениях.