Книга Пойди поставь сторожа - Харпер Ли

– Тебе сколько лет-то? – гаркнул Генри. – Пятнадцати еще нет! Ты же еще растешь! Помнишь Глэдис Грирсон? Помнишь, как все ее дразнили «Жирная Жо…»?

– Хэнк!

– А посмотри на нее сейчас.

Ради Джин-Луизы прелестная Глэдис Грирсон, истинное украшение выпускного класса, в отрадной версии Генри пострадала больше, чем на самом деле.

– Да… А сейчас – прямо статуэтка.

– Слушай, Глазастик, – властно сказал Генри. – Эти штуки будут тебе мешать весь вечер. Сними ты их лучше совсем.

– Не сниму. Пошли домой.

– Мы пойдем не домой, а обратно в зал и будем веселиться.

– Не пойду!

– А я сказал – пойдешь! Так что снимай!

– Отвези меня домой, Генри.

Но разозлившийся Генри уже запустил бескорыстную руку ей за ворот, вытащил арматуру, оскорбляющую природу, и зашвырнул в темноту как можно дальше.

– Теперь-то пойдем назад?

Никто в зале вроде бы не обратил внимания на перемену в ее наружности, что, по словам Генри, только лишний раз подтверждало – она тщеславна как павлин, раз уж так уверена, что все глаз с нее не сводят.

На следующий день были занятия, и бал завершился в одиннадцать. Генри остановил машину во дворе Финчей под сиренью. Довел Джин-Луизу до крыльца и, прежде чем открыть перед ней дверь, приобнял и поцеловал. Джин-Луиза почувствовала, как вспыхнули у нее щеки.

– Еще раз – на счастье, – сказал он.

Снова поцеловал, впустил, закрыл дверь, и Джин-Луиза слышала, как он насвистывает, перебегая через дорогу к своему дому.

Хотелось есть, и она крадучись пошла через холл в кухню. Из-под двери отцовской спальни пробивался свет. Она постучала и вошла. Аттикус читал в постели.

– Ну как? Славно было?

– Было ве-ли-ко-лепно! – сказала она. – Аттикус?..

– М-м?

– Как ты считаешь – Хэнк уже слишком стар для меня?

– Что?

– Ничего. Спокойной ночи.

Она была так поглощена мыслями о Генри, что на перекличке опомнилась, лишь когда классная руководительница объявила о специальном сборе средней и старшей школ, имеющем быть сразу после звонка на первый урок.

В актовый зал она пришла, думая лишь о том, что сейчас увидит Генри, и слабо интересуясь мероприятием. Наверно, опять подписка на очередной военный заем.

Директора средней школы округа Мейкомб звали мистер Чарльз Пуф, и он, компенсируя свою фамилию, всегда был сурово-бесстрастен, как индейский вождь с пятицентовой монеты. Это касалось только наружности, а внутреннее содержание вдохновляло значительно меньше – мистер Пуф, неудавшийся профессор педагогики, был человеком глубоко разочарованным и не питал никакой симпатии к юношеству. Родом он был с холмов Миссисипи, и прижиться ему в Мейкомбе было сложно – практичные и трезвые горцы обычно не понимают мечтательных обитателей побережья, и мистер Пуф не составлял исключения. Едва успев прибыть в Мейкомб, он с ходу сообщил родителям, что в жизни не встречал детей, хуже воспитанных, что по-хорошему самое место им – на фермах, что футбол с баскетболом – зряшная трата времени и что он, по счастью, не видит ни малейшего прока в клубах и кружках и прочей внешкольной работе, ибо школа, как и жизнь, есть деловое предложение.

Вверенный его попечению контингент учащихся от мала до велика платил ему той же монетой – мистера Пуфа терпели и по большей части не замечали.

Джин-Луиза, как и весь ее класс, сидела в середине актового зала. Старшеклассники расположились в глубине, в последних рядах через проход, но ей нетрудно было повернуться и увидеть Генри. Сидевший рядом с ним Джим, как всегда по утрам, злился, отмалчивался и источал яд. Когда обратившийся к залу мистер Пуф для начала сделал несколько объявлений, Джин-Луиза с благодарностью поняла, что собрание займет весь урок и математики, слава Богу, не будет. Она обернулась, когда мистер Пуф перешел к делу.

Он сообщил, что сталкивался со всеми разновидностями учеников, причем кое-кто из них носил в школу пистолеты, но никогда в своей многолетней практике не видал более вопиющего проявления безнравственности, нежели то, что предстало его глазам сегодня утром.

Джин-Луиза переглянулась с соседями.

– О чем это он? – прошептала она.

– Бог его знает, – ответил сидевший слева.

Понимают ли они сами масштаб своего безобразия? Надо ли напоминать, что страна ведет войну, и, однако, пока наши братья и сыновья сражаются и погибают за нас, находятся такие ученики, которые совершают оскорбительное по отношению к нашим героям бесчинство, и не выразить в словах всю меру нашего негодования.

Джин-Луиза повела глазами по рядам – обычно в таких случаях ей легко удавалось установить, кто нашкодил, но сейчас на лицах у всех читалось лишь ошеломленное недоумение.

Мистер Пуф сказал вслед за тем, что знает имя виновника, и если тот хочет рассчитывать на снисхождение, пусть явится к нему в кабинет не позднее двух часов с письменным заявлением.

Высокое собрание, подавив ропот возмущения – директор прибегнул к старому как мир педагогическому фокусу, – поднялось и последовало за мистером Пуфом наружу, к фасаду школы.

– Любит он письменные признания, – сказала Джин-Луиза. – Считает, что это придает юридической силы.

– Да, ничему не верит, если на бумаге не записано, – сказал один.

– Зато когда записано, верит каждому слову, – сказал другой.

– Может, свастику на стене намалевали? – сказал третий.

– Было уже, – сказала Джин-Луиза.

Они обогнули здание и застыли. Вроде все в порядке – мостовая подметена, двери на месте, сирень не обломана.

Мистер Пуф дождался, когда соберется вся школа, и мелодраматически воздел указующий перст.

– Смотрите, – сказал он. – Смотрите все!

Мистер Пуф был патриот. Он председательствовал во всех комиссиях, распространявших облигации военных займов, он приводил слушателей в замешательство занудными речами с призывами отдать все силы укреплению обороны, и предметом его особой гордости и заботы было возведение в школьном дворе исполинского стенда, сообщавшего, что нижеследующие выпускники СШОМ защищают отчизну. Ученикам эта затея радости не доставила – стенд обошелся каждому в двадцать пять центов, а вся слава досталась директору.

Следуя указующему персту, Джин-Луиза взглянула на стенд. И прочла «Защищают отчизн…». Закрывая последнюю букву и слегка трепыхаясь под утренним ветерком, со стенда свисали ее накладные груди.

– Еще раз говорю, – сказал мистер Пуф, – что собственноручное признание злоумышленника должно лежать у меня на столе сегодня не позднее двух часов дня. Вчера вечером я был здесь, – добавил он, выделяя голосом каждое слово. – Теперь – всем по классам.