Книга Лев в тени Льва - Павел Басинский

И вновь мы имеем дело с роковым обстоятельством в судьбе Льва Львовича. Что бы он ни делал, какие бы решения ни принимал, всегда в глазах окружающих это выглядело не как самостоятельный выбор, но как потворство воле отца или матери. Как будто у него не было своего ума, своей души, своих убеждений, а были два магнита, которые разрывали на две части. Как будто он всегда должен был отвечать на вопрос: он Берс или Толстой?

Лев Львович пожалел мать. И поступил разумно. Он мог выдержать, пусть и ценой нездоровья, героическую работу на голоде, но тюремных унижений он бы не выдержал. Впрочем, был возможен и еще вариант, в котором его убеждали «толстовцы». А именно: его бы не стали серьезно наказывать как сына Толстого. Но это было бы самое крайнее унижение.

В «Опыте моей жизни» Лев Львович скрыл тот факт, что пошел служить в армию под давлением матери и вопреки желанию отца. «Когда я объявил родителям об этом решении, мать огорчилась, но отец не сказал ничего. В сущности, ничего не интересовало его, кроме его личной жизни, даже судьба собственных детей».

Это была неправда. Софья Андреевна писала своей сестре Кузминской о Лёве: «Пошел в солдаты с камнем на своем сердце, но снял его с моего». А в другом письме она прямо просила сестру Татьяну и ее мужа Кузминского, живущих в Петербурге, устроить сына в конную артиллерию: «Ваша помощь и участие мне особенно дороги, потому что уговорить Лёву мне было страшно трудно, опять всё мое сердце перевернулось, и слез и боли душевной мне много стоило. Надо скрутить его решение как можно скорее, а то опять кто-нибудь собьет».

«Кто-нибудь» – это не отец, который никогда откровенно не давил на сына. Это «толстовцы» во главе с Чертковым. В то время они имели на Льва Львовича сильное влияние. И недаром впоследствии он так их ненавидел. Особенно Черткова! Но в конце сентября 1892 года, за месяц до того, как идти в армию, Лев Львович был близок к мысли отправиться не в армию, а в Воронежскую губернию, чтобы помогать Черткову трудиться на голоде и с холерными больными. А отец? Отец… был рад! «Лёва хочет съездить к вам, – пишет он Черткову 27 сентября 1892 года. – Я этому очень рад…»

В письме к Черткову Лев Львович извинялся за то, что приехать не может: «Я всё еще не успокоился духом после воинской повинности и физически очень слаб и плох. Это причина, отчего я не еду сейчас к вам. Но, Бог даст, поправлюсь и приеду». Это письмо написано до отбывания воинской повинности. Вероятно, он имел в виду что не успокоился духом после семейных разговоров об этом.

Софье Андреевне стоило огромных усилий преодолеть и мужа, и его учеников в борьбе за сына. Настояв ценой слез и как раз нескрываемого психологического давления на слабого, колеблющегося Лёву на его службе в армии, она спасала его жизнь, поскольку не сомневалась, что крестного пути «толстовца» он не выдержит.

И она тоже была права.

Страдания в Царском Селе

Вспоминая о своей несчастной службе в армии, Лев Львович писал, что, «в сущности, остался в дураках» и с тех пор «заболел долгой нервно-желудочной болезнью».

Но кто был в этом виноват? Только он сам! В результате бесконечных колебаний между волей матери и желанием отца он принял худшее из возможных решений. Он согласился пойти служить в армии, но при этом собирался публично отказаться от воинской присяги. Принимать присягу не позволяло «толстовство»: согласно учению Христа нельзя произносить клятву («А Я говорю вам: не клянитесь вовсе…», Мф. 5:34).

Отказ от присяги был худшим преступлением, чем отказ от службы. Трудно понять, чем было продиктовано это безумное решение. Здесь может быть одно объяснение: Лев Львович просто не знал, как ему поступить, чтобы и мать не расстраивать, и отца порадовать, и самому себе не быть противным. А в итоге стал головной болью уже не для отца с матерью, а для военного начальства.

Отбывать повинность (с отказом от присяги!) он решил в Лейб-Гвардии 4-м Стрелковом Императорской фамилии батальоне, где когда-то служил старший брат отца Сергей Николаевич. Позже он сам признавал нелепость этого решения: «Теперь только я вижу до какой степени всё это было нелепо и в корне нечестно. Делаться солдатом добровольно и вместе с тем собираться отказываться от присяги и, благодаря материальным средствам, облегчать себе эту службу наполовину». Но тогда он объяснял это желанием «познакомиться ближе с петербургской средой, окружавшей Двор и правительство».

Батальон был расквартирован в Царском Селе. Его командиром был полковник Евреинов, приятель старшего брата Софьи Андреевны. Кроме того в Царском Селе служил лейб-гусар Иван Эрдели, муж племянницы Софьи Андреевны Маши Кузминской. На их квартире и остановился Лев Львович. Он сшил себе форму, купил стрелковую шапочку с крестом и четырьмя рожками и стал ждать срока принесения присяги, чтобы отказаться от нее. Была холодная осень 1892 года.

«В ту осень уже в ноябре завернули лютые морозы выше 20 градусов по Реомюру[30], и я, как несчастный, в моей легкой шинели мерз, как никогда прежде. Каждое утро я ходил в казармы на ученье, а по вечерам уезжал в Петербург». 16 ноября он писал матери: «Сегодня первый день моей службы. Было очень тяжело нравственно. Хотя я и ожидал неприятного, но это гораздо хуже того, что я воображал. Со мной продолжают быть очень деликатны и предупредительны, так что с этой стороны ничего не могло быть лучше. Но самое дело это, то, что заставляли меня проделывать сегодня, – повертывание на одном месте, как волчок, отдавание чести и как становиться во фронт, и как отвечать начальству, – всё это отвратительно и противно, и глупо, и так и ёжится совесть».

Молодому Льву было «тяжело, по-настоящему тяжело и трудно орать “громким и бодрым” голосом: “Здравья желаем Вашему Высокоблагородию” и, укротив свой дух и сделавши безучастное тупое выражение лица, поворачиваться “в полуоборот на-ле-во” и в то же время в глубине души таить чувство бесконечной скорби о всем этом зле и мраке людском».

И еще он не мог отлепиться душой от Ясной Поляны! Тосковал по ней, как и в самарских степях. Ему шел уже двадцать четвертый год, а он всё еще душой оставался тем же Лёлей, Яшей Поляновым, баловнем семьи и всей дворни. Все идеалы и светлые чувства принадлежали Ясной Поляне – всегда, всю жизнь, до глубокой старости! Но Ясная Поляна принадлежала отцу. Даже после отказа от владения ею. Даже после его смерти. В этом был тяжелейший парадокс всей жизни Льва Львовича. Только он сам этого не понимал. Или не хотел в этом себе признаться.

Его письма к матери из армии дышат нежностью. Он и бодрится, и жалуется, но с ней он откровенен. (Впрочем, он знает, что эти письма читает отец). Он рассказывает все подробности своего быта, все свои переживания. Он в курсе всех дел семьи. Он знает, что мама́ пишет повесть «Чья вина?», которая направлена против «Крейцеровой сонаты», и это ему не нравится.

«Милая мама… Бросьте Вы писать свою повесть. Это недостойно Вас, Вы себя портите. Что Вы хотите? Отомстить. За что? Кому? Как это непонятно. Ужасно мне это неприятно и за Вас обидно, потому что я люблю Вас. Вы хотите сказать, что папа́ был чувственный мужчина уже в 35 лет, когда Вам было 18. Да все это знают давно, папа́ сам себя в “Крейцеровой Сонате” за это осудил довольно (всякое писание есть лучший показатель внутреннего содержания его автора), что же еще? Просто у Вас какая-то накопившаяся личная досада к нему, которую Вы, вместо того чтобы заглушить и уничтожить, развиваете незаметно для себя самой».