Книга Книга о Бланш и Мари - Пер Улов Энквист

Мост, поезд медленно пересекает реку. В такой же реке, как эта, я распрощалась с матерью! — заметила я своему другу с легкой улыбкой, — вот как это связывается воедино!

Я не хотела ему зла. Я пыталась лишь постичь его.

Мы сделали краткую остановку в замке Шато де Бюсси, в течение четырнадцати лет служившем тюрьмой писателю де Бюсси, отправленному сюда Людовиком XIV за непристойное творчество. Де Бюсси, как любитель, рисовал на стенах аляповатые картины, Шарко заметил, что пленные художники часто проявляют странное сходство с пациентами, страдающими истериками или конвульсиями. Двое его товарищей это замечание записали. Что же, я тогда — художник? — спросила я. Разве ты рисуешь на стенах нелепые фигуры? — возразил он с загадочной улыбкой. Мои внутренние стены заполнены рисунками, я выцарапывала их гвоздем. Почему гвоздем? — спросил он. Потому что искусство должно причинять боль, ответила я, и он добродушно рассмеялся, а его провожатые, профессора Дебов и Штраус захохотали. На том посещение замка писателя де Бюсси и завершилось.

Я пытаюсь проникнуть в его мысли. У меня мало времени, у него мало времени. Вот как бывает. Всю жизнь сомневаешься, и вдруг надо сказать все сразу.

На третий день мы достигли города Везеле, он напоминает Перуджу или Сиену, — заметил Шарко и объяснил, что, будучи молодым врачом, провел здесь продолжительное время; сопровождавшие его профессора Дебов и Штраус записали это высказывание, и мы пошли к собору. Я держала Шарко под руку. На мгновение мне почудилось, что мы оба — молодые студенты-медики и что я могла бы подержать его за руку, но два ученые мужа, похожие на хорьков и следующие вплотную за нами, на расстоянии двух или трех метров, лишают меня такой возможности или, во всяком случае, чрезвычайно осложняют мое положение.

Бланш, тихо сказал он, пойдем в собор, там никого нет. Любимый мой, тихо ответила я (впервые употребив это выражение, должно быть, я очень устала или меня переполнили эмоции), я последую за тобой, куда захочешь.

Мы вошли внутрь.

Шарко обратил мое внимание на narthex — загородку для конфирмантов и на углубление в стене базилики, служившее местом для нищих или душевнобольных; одержимые вопиют из стен, и никто им не помогает, сказал он со странно печальной улыбкой. Отсюда, из этой дыры в мощной каменной стене, одержимые могли и обязаны были слушать доносившееся от алтаря и проникаться духом повиновения, правда, видеть слишком священный для них алтарь им не дозволялось, в этом отношении здешняя базилика похожа на нашу аудиторию в Сальпетриер, где одержимые распевают свои скорбные песни! После этого высказывания Шарко я повернулась к хорькам, как полагаю, с улыбкой, и попросила их записать, что профессор Шарко — это алтарь. Они натянуто заулыбались.

Быть злой мне не хотелось.

Я знала, что-то не так, что-то должно случиться, мне было страшно. Эти стены устрашающие и тяжелые, как в цитадели или в тюрьме, заметил Шарко, от них так и доносятся крики, «несчастье постигнет неверующего». Я спросила его, не устал ли он и не хочет ли отдохнуть, он ответил, что хочет, и указал на скамью слева от портика, мы сели, ему хотелось держать меня за руку. Что я создал за свою жизнь, скажи мне Бланш, создал ли я базилику для психов, вроде этой, или секту для нуждающихся в вере? Хорьки со своими блокнотами, казалось, пребывали в нерешительности. Одним движением руки Шарко отвел им место на скамье футах в двадцати от нас, там они и сели, всем своим видом выражая отчаяние. Бланш, прошептал Шарко, почти с непроницаемым лицом, ты многого еще не сказала, и мне так мало известно, что я знаю о тебе, кроме того, что люблю тебя, а ты меня отталкиваешь.

Мне так хорошо помнится его лицо. Застывшая оболочка, которая вот-вот прорвется, и его отчаяние. Потом он сказал, все тем же уверенным и спокойным голосом, я пришел к заключению, что в последние годы мои исследования истерии и неврологических нарушений у женщин пошли в совершенно ошибочном направлении, моя концепция истерии представляется сейчас декадентской, и все мои предположения относительно патологии нервной системы необходимо подвергнуть проверке, нужно все начинать с начала.

Оба хорька, профессор Дебов и профессор Штраус наклонились вперед все с тем же выражением глубокого отчаяния: им не было слышно, что говорит их учитель, — и не делали никаких записей.

Одна лишь я.

Это мне в соборе в Везеле он сказал, что любит меня, что я выжжена в его сердце, как тавро на невинном животном, что я отталкиваю его, и это его убивает, что его часы сочтены, что все было бессмысленным, даже его исследования, и что ему необходимо начинать все сначала; ничего подобного не было записано двумя наблюдателями, я имею в виду профессоров Дебова и Штрауса, этих хорьков. Только своему личному секретарю Жоржу Гинону он сказал, вернее, обмолвился о том, что вернулся к нулевой отметке и что все было ошибочно.

Я была в полном смысле слова наедине с ним, со своим отчаянием, с желанием разобраться, как все это взаимосвязано, понять его любовь, свою вину и почему наша поездка в Морван должна была означать его смерть и мое освобождение.

4

Мы покинули Везеле утром 14 августа 1893 года.

Мы выехали из города, миновали кладбище, и Шарко, лишь заметив по-итальянски: сатро santo[50], заговорил о книге Ги де Мопассана, которую читал накануне вечером, как печально, это — произведение больного человека, мир не так зол, как он пишет, существует и доброта. Профессора Дебов и Штраус записали его слова, а на вопрос, заданный одной из этих почитающих его гиен, означает ли это, что его вера в Бога неколебима, он лишь печально покачал головой и ответил: если он и существует, то очень, очень далеко, и весьма неопределен и непонятен.

Они записывали все, кроме того, что говорила я. Меня они, казалось, побаивались.

Когда мы покидали гостиницу в Везеле, к нам подошел мужчина, который схватил руку Шарко и поцеловал, объяснив, что был его пациентом, а теперь выздоровел, стал художником и хочет его поблагодарить. На меня это произвело неприятное впечатление: прямо нечто библейское — восставший агнец благодарит своего Спасителя. Я ехидно сообщила об этом Шарко — ведь он все же не Иисус Христос! — но он, отпрянув, словно от удара, лишь кивнул.

Те два грифа возмущенно забормотали.

В ландо Шарко сидел рядом со мной, временами держа меня за руку, несмотря на то что профессора Дебов и Штраус сидели напротив и смотрели на нас почтительно, но с возмущением. Я спросила их, бывали ли они на представлениях с моим участием, они в один голос ответили «да» (почти одновременно кивнув), и я спросила об их впечатлениях. Профессор Дебов ответил, что был настолько занят записью комментариев профессора Шарко, имеющих огромную и совершенно уникальную научную ценность, что почти не подымал глаз и потому не хотел бы высказываться обо мне и о моей роли в происходившем. Притворщик, — возразила я дружелюбно, — этого комментария они не записали, — повернулась и увидела мимолетную улыбку на губах Шарко; мы въехали на мост. Раньше здесь была только паромная переправа.