Книга Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля - Агнета Плейель

Солнце почти зашло, и краски залива гасли одна за другой. Эстрид стала мерзнуть, и молодые люди поплыли домой.

Уже после того, как она уплыла от них на пароходе, Абель как-то раз спросил мать, не кажется ли ей, что Эстрид будет ему хорошей женой. Это было после праздника летнего солнцестояния, они сидели в беседке. Сирень уже отошла, и ее соцветия висели поблекшими, бурыми лохмотьями. Мать что-то вязала – салфетку или просто прихватку для кастрюли.

Анна ответила не сразу. Она рассмеялась, положила работу на колени и, качая головой, потрогала увядшую гроздь сирени, будто сокрушалась о том, что лето кончается. Только после этого она сказала, что Эстрид будет хорошей женой кому угодно, потому что она на редкость красивая, умная и добрая девушка.

Но Абель настаивал, он повторил вопрос. Разве он сделал Эстрид предложение? – поинтересовалась Анна. Нет, ответил Абель, он захотел узнать, как мать оценивает его шансы. Анна пожала плечами. Эстрид старше него, ведь так? Ей уже двадцать три или двадцать четыре, в то время как Абелю едва сравнялось девятнадцать. Он возмутился: уж не считает ли она его недостаточно взрослым для женитьбы?

Некоторое время Анна внимательно смотрела на сына. Потом ответила, что есть вещи, о которых не принято ни с кем советоваться, потому что о них знает только твое сердце. А его никто не видит, кроме тебя. А если человек все-таки об этом спрашивает, значит, его сердце пока молчит. Поэтому здесь она Абелю ничем помочь не может. В тот день, когда Абель скажет ей, что его женой должна стать Эстрид и никто другой, она примет ее как родную дочь. Но не раньше.

Слишком много страданий причиняют нам поспешные решения, добавила Анна и вернулась к работе. Тем самым она закрыла тему. Абель притих.

Вокруг стояло лето в самом разгаре. В высокой траве пенился дягиль, на полянах ковром расстилался клевер, алели, сверкая на солнце, цветки лесной герани, ближе к берегу желтела терпкая пижма. Но Абель ничего этого не видел: он опустил глаза и слушал, как чуть слышно звенели спицы в руках Анны.

Он чувствовал, как у него внутри снова задувает ветер. Неужели он так никогда и не уляжется?

А время было неспокойное. Многие в поисках заработка подались в города, иные – еще дальше, и устраивались там, кто как мог, на окраинах, в трущобах. Бесконечные вереницы мужчин, женщин и даже детей чуть свет тянулись через заводские проходные и возвращались обратно только с наступлением сумерек. Ветер теребил застиранное белье, наброшенное на ветки вокруг их убогих жилищ, срывал с петель плохо навешенные ставни и двери, насквозь продувал дощатые хижины, колыхал бурьян над брошенным инструментом из дерева и металла, которому не нашлось места в новой жизни.

Многим происходящее казалось неслыханным. Новое, как это часто бывает, опустошало сердца и выбивало почву из-под ног. Потому что люди оставляли то, что было им дорого, и отсеченные части, как отрубленные конечности, продолжали болеть. Кроме того, все перемещались вместе со своими старыми обычаями и привычками, которые плохо подходили к новой жизни. В людях продолжали бушевать все те же страсти, их мучили старые тревоги, а потому они теряли всякие ориентиры и уже не понимали, к какому миру принадлежат.

Их души были открыты всем ветрам и напоминали плохо утепленные дома. Новые мысли заступали место старых, воздвигались новые храмы, из тоски по лучшей жизни рождались новые псалмы и гимны. Но в них было забвение, а в нем жила боль, которая прорывалась наружу не сразу, терпеливо дожидаясь своего часа.

Неистовствовали бури, бушевали ураганы, и трудно было предсказать их направление и последствия. Многие, подобно глухонемому Сульту, исследовали их исходные причины. Но «кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака, тому не жать»[29]– что мне возразить против этой истины? Единственное, что я могу сказать: никому не укрыться от ветра, несущего с собой перемены.

Однако подобно тому, как бриз, морщащий морскую гладь, не колеблет камень, ветры перемен оставляют в разных сердцах неодинаковые разрушения. Все зависит от конкретных обстоятельств.

Прошло почти два года, прежде чем Абель получил очередное письмо от брата. Из послания следовало, что дела Оскара вовсе не так блестящи. Поначалу Абель ничего не заметил. Оскар, по своему обыкновению, шутил, спрашивал, не забросил ли Абель школу и какова она, эта Эстрид. Но между размашистых тесных строчек сквозило что-то еще, что нагнетало беспокойство Абеля от слова к слову, пока наконец, перевернув страницу, он не прочитал главного: Оскар болен.

Его мучили приступы странной лихорадки, каждый раз накатывавшие внезапно. Вероятно, ничего серьезного, писал Оскар, хотя порой ему бывает трудно устоять на ногах. А картина, которую он наблюдает по утрам в зеркале, и вовсе неутешительная: это сам дьявол пялится на него оттуда или смерть, потому что под прозрачной кожей просвечивает череп.

Друзья советуют ему вернуться домой.

Однако Оскару не следует делать это, во всяком случае – сейчас. Для начала он должен позаботиться о небольшом капитале, который наскреб с таким трудом, – например, поместить его в ценные бумаги. Заодно избавиться от пары-тройки парней, которые лебезят перед ним, однако не упустят случая нанести удар исподтишка. Так что кое-кому будет жарко, пообещал Оскар.

Перечитывая эти строки, Абель чувствовал кое-что еще: смертельную усталость, словно Оскар задыхался, убегая от кого-то. Что его так изводит, одиночество? Ведь он намекал – как бы между прочим, но тем не менее, – что скучает по брату. «Иногда мне жаль, что рядом со мной нет тебя», – писал Оскар. Это было нечто новое. Так что же произошло?

И по мере того как Абель снова и снова пробегал глазами листок, недосказанное, скрытое на втором плане, проступало все явственней. Сидя за мольбертом в художественной школе, он уже отчетливо представлял себе лицо брата – красное от лихорадки и с каплями холодного пота на лбу. Оскар пыхтел, как будто за ним кто-то гнался. Неужели и вправду смерть?

Занятия были в самом разгаре, чуть слышно скрипели карандаши, товарищи сосредоточенно работали, а в душе Абеля поднимался необъяснимый ужас, так что скоро стало трудно усидеть на месте. Он заметил в глазах Оскара знакомый огонек, тот самый, что пульсировал там много лет назад, во время одной незабываемой сцены. В памяти всплыло, как глухонемой в рубашке, забрызганной краской, колотил кулаками в стены, будто сошел с ума, как бушевал, извергая леденящие душу звуки, которых сам не мог слышать. Абель вспомнил дикие глаза Анны и их с Оскаром, прижавшихся друг к другу в темном углу под столом. Он думал, что они с братом должны в такой момент поддержать друг друга, но Оскар схватил его за шею и несколько раз ударил лбом об пол, так что выступила кровь. Вероятно, он сам не понимал, что делает. Тогда в глазах брата и заиграли эти огоньки, словно два оскалившихся хищных зверька.

Но Оскар отвел взгляд, и зверьки спрятались. Больше Абель их никогда не видел. И вот сейчас, во втором письме брата из Сурабаи, Абель снова почувствовал их присутствие. Они скалили острые зубки, просовывая злые мордочки между завитками букв, и Абель уже знал, кто улыбался Оскару из зеркала.