Книга Знаменитый универсант Виктор Николаевич Сорока-Росинский. Страницы жизни - Рива Шендерова

Читали ли мы «Медного всадника» где-либо вне класса? Не помню. По-видимому, все мои детские еще чувства и мысли были поглощены переживанием самой поэмы. Она вошла в плоть и кровь и сопровождает меня всю жизнь. К «державцу полумира» я оставалась холодна. Но Евгений... Щемящая жалость захлестывала меня. Это произошло в процессе изучения поэмы, а потом словно нагнеталось в течение всей жизни. Когда меня каждую осень, как некогда Петербург в «Медном всаднике», затопляли уныние и безысходность, исцеляли строфы поэмы. Они сами собой и не по моей воле приходили на память. «Злые волны» были добры ко мне, уносили тоску. Евгений - это воплощение страдания и боли, он обезумел от потерь, страхов, неравного противостояния, преследования. Он дерзнул угрожать державной мощи. Я так вошла в образ бедного Евгения, что почитала его братом. Сейчас, с возрастом, острота этих переживаний уходит.

Многое внушалось нашим учителем исподволь, незаметно, во время наших репетиций. Божественный глагол был ему послушен, он был его инструментом.

Говоря о поэзии, не обойти В. В. Маяковского. В. Н. любил его творчество. Он часто цитировал поэта, читал в классе отрывки из поэмы «Хорошо». Мы знали много его стихов. Если бы меня не от сна разбудили, а от наркоза, я и то могла бы прочесть «Разговор с товарищем Лениным». Ленина я и в детстве терпеть не могла, очевидно, из-за слащавых, сусально-умилительных рассказиков о нем. А Маяковского любила и люблю. Раньше его «насаждали как картошку», а теперь все открещиваются. Поэт искренне заблуждался в политической обстановке и погиб, осознав эти заблуждения. У нашего учителя была своя версия его смерти. В. Н., без сомнения, высоко ценил его поэзию. Лгать и притворяться перед детьми учитель не мог - высочайших нравственных мерок был человек.

Почти все литературные произведения, что мы изучали, В. Н. читал для нас вслух. По ходу чтения спрашивал, как мы понимаем ту или иную фразу, выражение. Всегда открывалось смысловое богатство, многозначительность представлений. Долгое время у нас при общении были в ходу, словно пароли или заклинания, как зов «мы одной крови», фразы из «Ревизора», рассказов Чехова, Горького, не говорю уж о цитировании стихов. В «Капитанской дочке» учили наизусть небольшой отрывок со слов «Ямщик поскакал, но все поглядывал на восток», и песню, любимую Пугачевым - «Не шуми, мати зеленая дубравушка».

Фольклорные вещи В. Н. любил особенно нежно и знал их превосходно. Помню, у себя дома он напел нам какую-то очень красивую украинскую песню и назвал ее элегантной. Стихи Т. Шевченко учили на украинском. Ведь В. Н. родился на «Украине милой», в Новгороде Северском. А в Новгороде Великом прошли его основ ные гимназические годы. Он рассказывал нам о балах и кулачных боях, в которых он участвовал.

В Новгороде Великом жила моя материнская родня. В летние каникулы я туда ездила. Когда возвращалась, В. Н. подробно расспрашивал меня: какие здания восстановлены, в каком состоянии Кремль. Особенно почему-то интересовался Юрьевым монастырем. Отчеты мои были скудны и невразумительны. Родственники работали с утра до позднего вечера, одной мне по городу ходить было не велено, целыми днями я сидела с книжкой «во саду ли, в огороде» или шла к реке, благо Волхов был рядом.

В последние годы я часто спрашивала себя: если судьба подарила нашему учителю два этих Новгорода, неужели он прошел мимо «Слова о полку Игореве»? Нет, не напрасно терзал меня этот вопрос. Именно сейчас Рива Шендерова, работая в архивах, нашла воспоминания (оказывается, В. Н. в педучилище преподавал). Да, он изучал «Слово», и у него был свой собственный перевод.

Какие рассказы, разговоры запомнились? Их было много. Воспоминания переполняли его и знания жизни тоже. Но вот о ШКИД он нам ничего не говорил. Мы узнали о ней от нашей учительницы истории Ольги Родионовны. Книга Белых и Пантелеева тогда была запрещена. Кто-то однажды на перемене спросил что-то касательно этой школы, В. Н. сразу же пресек разговор. Риве, когда он уже не вел наш класс, рассказывал много больше.

Неоднократно он вспоминал о своем пребывании в Германии, кажется, он учился в Гейдельберге. Всегда подчеркивал немецкую аккуратность. Рассказывал, как участвовал в какой-то манифестации (по какому поводу, я не запомнила). Народ все прибывал, страсти накалялись, нагрянула полиция. Огромная толпа бросилась врассыпную. Бежали в панике кто куда, но так, чтобы не затоптать газоны и клумбы.

Однажды он пришел ко мне домой. Папа попросил меня выйти в комнату к тетушке Шуре. Я вышла, но дверь теткиной комнаты осталась открытой. Я не слышала, о чем шел разговор между двумя мужчинами, но была крайне удивлена, когда вскоре услыхала взрыв хохота. Как весело и долго они смеялись! Никогда за всю жизнь я не слышала такого отцовского смеха - искреннего, внезапного и бесконечного. А Виктор Николаевич подарил мне серебряную ложечку, на ней выдавлены немецкие буквы. Я отдала ложечку внучке в надежде, что с ионами этого серебра к ней перейдет любовь к литературе.

Когда мы, будучи школьницами старших классов, а потом студентками вузов, приходили к нему на день рождения, то опрятность его крошечной комнатки удивляла. Нас, девочек, было пятеро, выбрала нас Рива.

Кстати, о комнате он говаривал: «А хорошо, что она такая маленькая; когда ослепну, без труда отыщу любую вещь». Как-то остались мы с ним вдвоем, другие, скорее всего, вышли на кухню, в коридор. Он спросил меня, зная, что я на последних курсах медицинского института, спокойно и печально: «Как лечат эмфизему?» Ему поставлен такой диагноз, он стал задыхаться. Я ответила так, как нас учили. Еще он сказал, что слепота неизбежна и он готов к этому, но не представляет жизни без чтения, да и писать необходимо. Впрочем, писать можно и под диктовку... Я впервые осознала, как тяжело ему и как он одинок. Мы всегда его воспринимали как наставника - он был самым умным, самым сильным. Возраста его мы не замечали. Бодрый, крепкий, подвижный. Мы обошли с ним весь город, ходили в театры, музеи, выезжали на острова. А ведь ему было за 70 лет. Как у него хватало сил пускаться в длительные поездки с выводком весьма резвых девчушек, хоть и очень послушных, дисциплинированных? Не помню, чтобы он рассказывал о друзьях-товарищах. О сыне и его семье вспоминал с раздражением и болью. Приближалась не только слепота. «Старость не радость, а большое свинство», - именно эта поговорка В. Н. упоминалась уже давно. Со старостью приходили болезни и беспомощность. К смерти он относился философски, но остальное... Пожалуй, смерть от несчастного случая стала для него благом. Однажды, у себя дома, за праздничным столом, поведал нам любовную историю. На каком-то приеме в далекие годы он обратил внимание на женщину ослепительной красоты. Это была любовь с первого взгляда - сильное, похожее на наваждение чувство. Планы работ, поездок сорвались. Роман был недолгим - по вине той женщины. Я не хочу касаться некоторых тонких моментов. И вот, рассказывая, В. Н. заметно волновался. Прошлой осенью в «Пассаже» он увидел в отделе мужской галантереи продавщицу, как две капли похожую на ту роковую женщину. Он растерялся, забыл, за чем пришел, она же, видя его смущение, была внимательна и ласкова. Наконец, необходимый предмет был выбран. В. Н. по возвращении из магазина места себе не находил. Через несколько дней он пришел туда снова, но ничего не покупал, любовался дамой издали и не мог отвести глаз. Однажды осмелился подарить ей цветы. Потом она исчезла, сказали, что ушла в другой магазин, «пропала, будто вовсе не бывало...».