Книга Рабыня Вавилона - Джулия Стоун

— Я просто хотела сделать тебе сюрприз. Как мама, помнишь?

— Что?! Что ты сказала?!

— Мама всегда тебя чем-то удивляла. Тебе это нравилось!

— Да, да, прости. Ты очень на нее похожа.

Он поцеловал дочь в теплую душистую макушку. Все, что мог себе позволить. О боги, за что эти муки? Она подняла голову.

— А что ты станешь делать, когда я уйду жить к мужу?

— Уеду.

— Куда?

— Пока не знаю, — он забрал в кулак бороду.

Иштар-умми заметила, что на его пальцах снова нет колец.

— Снаряжу караван с зерном и маслом в Хорезм, закуплю там олово.

— Почему именно в Хорезм? Это же так далеко! — разочарованно протянула девушка.

— Можно и в другую область. Так ли это важно теперь? Главное, что у тебя начинается новая жизнь.

— Как ты думаешь, Адапа хороший?

Сумукан-иддин сглотнул.

— Думаю, да. Он будет заботиться о тебе.

— И любить?

— Конечно. Разве можно не любить такую красавицу?

— А ты, отец, ты-то любишь меня?

— Я всегда любил только твою маму и тебя.

— И больше никого никогда?

— Никогда.

В комнате что-то со звоном разбилось. Иштар-умми и Сумукан-иддин обернулись. После дневного золотого света сумрак комнаты казался слишком густым. Сара, распластав складки платья, как мятые крылья, торопливо собирала с пола осколки вазы. На секунду она подняла лицо, и то, что Иштар-умми увидела, было странно, очень странно. Сара плакала.

Сара поднялась и вышла из комнаты.

— Ты останешься здесь? — спросил Сумуканиддин. Иштар-умми кивнула. — Хорошо. Только не выходи на солнце.

Он снова поцеловал ее и широким шагом покинул террасу. «Какой знойный месяц нисанну, солнце будто сошло с ума. Все безумны, и я тоже».

Глава 24. ЖАЖДА МЕСТИ

Анту-умми находилась на пути в Борсиппу. Быки шли неторопливо, дорога пылила. Небольшой караван идущий навстречу, казалось, парил и таял в жидком огне. Часть неба была лимонно-желтой, а в выси, в прозрачной лазури стояла обкусанная половинка луны. Иногда колесо попадало в выбоину, и тогда вся повозка, вместе с поклажей, вздрагивала. Возница пел унылую песню, такую же бесконечную, как дорога. Жрицу так и подмывало пнуть его в спину, но по необъяснимому, странному желанию длить эти тоскливые минуты, она не прерывала его пения, а сидела, безвольно уронив на колени руки, вглядывалась в кипящую даль.

Она покидала Вавилон, сердце ее рыдало. Анту-умми уезжала из города, где ей нанесли оскорбление, где она в полной мере вкусила вероломство мужчины. Но она не переставала любить этот город, и поэтому становилось еще горше.

Жрица сидела спиной к удаляющемуся Вавилону и не могла видеть его прекрасных зубчатых стен, зиккурат, провожающий ее величественным взглядом. Вавилон запахивал полы своего фиолетового плаща, и казалось: его усталое сердце источает переливы печальной арфы в унисон ее сердцу.

Анту-умми намеренно задержалась в городе на два дня. Жрица до последнего надеялась, что Варад-Син исполнит обещание, и в Борсиппу она вернется в новом качестве и с документом, который даст Уту-ану возможность сделать успешную карьеру. Она сообщила жрецу, что находится в Вавилоне. А когда прочла его ответ, кровь бросилась ей в голову, в бешенстве она разбила табличку и кричала, кричала, кричала…

Было бы лучше, да-да, гораздо лучше, если бы он промолчал, но, обманув ее, он нанес последний удар — оскорблением; Анту-умми не спала всю ночь, а наутро уехала.

Быки неторопливо шли, поднимая дорожную пыль, жрица плакала молча, скрывая под покровом злые слезы, и даже мимолетная мысль о Варад-Сине, вызывала ненависть.

Еще слишком свежи были воспоминания и ощущения его липких объятий. Анту-умми полагала, что умеет играть мужчинами. Ее опыт говорил именно об этом. Но случай с верховным жрецом сильно снизил ее самооценку. Она вспоминала, как шла в Вавилон с праздничной процессией, а впереди, на большой колеснице, запряженной белыми лошадьми, ехал Набу в венках из роз. И как она возвращается домой теперь… Нет честолюбивой надежды, осталась только боль!

Анту-умми сожалела лишь об одной непростительной ошибке, которая может повлечь за собой неприятности. Она сказала Варад-Сину, что Уту-ан ее родной сын, и сама дала в его руки рычаги воздействия на нее. Жрицам разрешалось вступать в связь с мужчинами, но нельзя было рожать детей — за это следовало суровое наказание.

— Ну, ничего, ничего, — прошептала она. — Только посмей. Я тоже теперь кое-что о тебе знаю. Я не прощу ни одной ночи, проведенной в твоей спальне!

Возница все тянул свою песню. В клубах желтой пыли прошел еще один караван, так же, как и она, покидающий Вавилон. Мужчины, ехавшие на ослах и верблюдах, почтительно поклонились жрице, поравнявшись с ней. Вскоре ее повозка отстала. В сгущающихся сумерках появилась россыпь первых звезд. Анту-умми ни разу не обернулась, не взглянула на Вавилон. Она уже знала, как отомстит Варад-Сину, но теперь, чтобы заглушить боль, думала об Уту-ане, которого любила безмерно.

Наконец повозка Анту-умми нагнала караван. Купцы приветствовали радушно служительницу Набу, и Анту-умми решила заночевать с торговым людом, а наутро продолжить путь до Борсиппы, так было безопаснее: караван хорошо охранялся.

Возница с неожиданным проворством бросился распрягать быков. Жрица расположилась возле повозки, она решила спать здесь. Звездное небо глядело на Анту-умми так пристально, что становилось жутко и одиноко, но хотелось туда, во влекущую бесконечность. В детстве, просыпаясь среди ночи, она выходила во двор, чтобы посмотреть, не тесно ли на небе звездам. Небо медленно вращалось. Она зажмурилась. Потом открыла глаза. Откуда-то доносилось храмовое пение. Анту-умми прислушалась.

— Ануннаки поют, — прошептала она.

— Да нет, — откликнулся из темноты возница. Он что-то искал в своей дорожной сумке, долго возился, бормоча и вздыхая. — Это не ануннаки, это ветер. Все воет и воет. Когда из пустыни приходят первые ветра, у меня всегда начинают распухать ноги.

Он поднялся и пошел к костру, где в золотых отблесках сидели караванщики. Анту-умми повернулась на бок, укрылась с головой, лишь бы только не видеть черной, звездной, демонической бездны. Сон не приходил. Вереницей потянулись мысли, обрывочные воспоминания. Уту-ан маленький, голый, с розовой кожей, потом — подросток с острыми лопатками и двумя треугольными тенями на спине… Она вспомнила то далекое раннее утро, в саду, когда еще не совсем взошло солнце, — его голову венчала тиара, ей хотелось целовать его, желание жгло, но она точно окаменела, и он, срывая для нее розу, исколол себе пальцы. «Уту-ан, мой принц, моя плоть и кровь, ты — все, что у меня есть». Вдруг жрица подумала о Варад-Сине, который мог бы помочь, но не захотел, который унизил ее, а потом и оскорбил!